— А ты знаешь что-нибудь о Долговязом Джоне Сильвере?

— В жизни не слыхал, — отвечает папа. — Верно, пескакой-нибудь, а я собачьими бегами не занимаюсь.

Ну, тут они все разом на него насели, и тогда-то он вспомнилпро ферму дяди Сагамора. Мы поедем туда, сказал он, для мальчика нет ничегополезнее жизни на ферме. Чего у папы не отнимешь, так это способности убеждать.Он такой говорун! Когда продает таблицы, любого простофилю вмиг заговорит.Он-то, правда, зовет их клиентами. Я просто видел, как папа ухватился за этуидею и так и загорелся.

— В самом деле, — принялся он вещать, — вы только подумайтеобо всех великих людях, которые начинали на фермах, таких людях, как Линкольн,и генерал Томас Ли, и Гровер Уэйлен, и Уильям Уодсворт Хоторн, и Эдди Аркаро.Да вы только подумайте, до чего это здорово: кормить уток, собирать яйца,лопать арбузы, пить парное молоко, кататься на лошадях… — Тут он осекся,кашлянул и пошел на попятную:

— Нет. Как подумаешь, так, пожалуй, лошадей-то там и нет.Помнится, мой брат Сагамор всегда говаривал, что ни за что не потерпит их усебя. Мулов у него пруд пруди, а лошади ни одной. Он их прямо-таки ненавидит.Джентльмены, можете вы вообразить себе более подходящее для подрастающегомальчика место, чем такая ферма?

У папы аж слезы на глаза навернулись от одной только мысли,до чего же полезна жизнь на ферме.

Ну, так вот оно и вышло. Много еще было всякой болтовни, нов конце концов все согласились с папой насчет фермы и сказали, что я могу идти.Правда, предупредили, что если он еще раз попадет в какие-нибудь неприятности врайоне Нью-Йорка, то меня опять заберут на попечение, и в этот раз насовсем.Мне даже смешно стало, мы же в Нью-Йорке сроду не были, но им я, разумеется,ничего не сказал.

Мы ушли, сели в трейлер и поехали было прочь, но угодили всамую гущу машин и так заплутали, что уж и не знали, где мы. Акведук кудабольше, чем Хиали или Пимлико, и там столько улиц, что ты можешь колесить поним, пока не помрешь с голоду, но так и не найти пути оттуда. Вскорости мы застрялив пробке на улице, где было множество шикарных отелей с коврами и разноцветныминавесами от парадного входа через весь тротуар. Папа окликнул какого-то типа,стоящего под одним из этих навесов и одетого в умопомрачительную ливрею, всюкрасную и золотую.

— Что это за улица? — спрашивает папа.

— Парк-авеню, — отвечает тот наглым тоном.

— А как, — кричит папа, — проехать отсюда к Джерси?

Этот тип уставился на него как баран на новые ворота.

— А кому это надо? — говорит он и принимается рассматриватьногти.

— То-то и плохо в этом треклятом месте, — поясняет мне папа.— Зачем тебе куда-то ехать? Ты и так уже здесь.

Тут другой тип, в ливрее и обезьяньей шляпе, вывел изпередней двери пса на кожаном поводке. Ей-богу, в жизни не видел такойдлиннющей псины, а ножки коротенькие прекоротенькие, а пузо только что по землене волочится, особенно когда они спускались по ступенькам. Тот первый тип вкрасно-золотом весь надулся и побагровел, но все же взял поводок и двинулсявниз по улице. И тут пес как прыгнет, как выдернет поводок у него из рук — ипомчался прямо по мостовой среди машин.

Парень в ливрее бежал за ним, лавируя между автомобилями ивсе больше багровея.

— Сюда, сюда, славный песик, — звал он. — Сюда, Зиг Фрид.Милый Зиг Фрид. Я тебе все зубы повыбиваю, ты, мерзкая колбаса.

Но Зиг Фрид развернулся и — бац! — очутился у нас подмашиной. Пробка начала потихоньку продвигаться вперед, и водители вокруг наспринялись вовсю сигналить и всячески обзывать папу. Я испугался, что он вот таквозьмет и поедет, а потому выскочил и пополз за псом. Тот ухмыльнулся мне илизнул меня в щеку. Я сгреб его в охапку и залез обратно в машину, а он уселсямне на колени и продолжал ухмыляться. Ну и пес! Такой симпатяга, да еще иулыбаться умел.

Тип в ливрее, уворачиваясь от машин, подбежал к нам.Физиономия у него стала под стать камзолу.

— Давайте сюда эту проклятую дворнягу! — заорал он, злобноглядя на папу.

— Проваливай. Таким, как ты, только пуделей и водить, —отозвался папа.

— Давай его сюда! Не то копа позову. Дорога перед нами какраз расчистилась. Папа поднял палец.

— За тебя, Мак, — произнес он, и мы со свистом рванулисьвперед и проскочили перекресток прежде, чем снова успел зажечься красный свет.Через мгновение мы уже были за углом, и этот тип нас так и не догнал.

Зиг Фрид был чудо какой потешный. Он снова лизнул меня вухо, гавкнул пару раз, а потом высунул голову в окно и принялся ухмыляться всемвстречным прохожим на тротуаре.

— Можно мне оставить его себе? — попросил я. — Можно?

— А чем ты собираешься его кормить? — возразил папа. — Псывроде этого, с Парк-авеню, в рот не возьмут ничего, кроме икры и мяса норки.

— Бьюсь об заклад, он слопает обычную кость не хуже другогокакого пса.

— Ну, не знаю, — проворчал папа, — но где ты его будешьдержать, когда мы приедем в Голливуд-Парк?

— Голливуд-Парк? — изумился я. — Разве мы не едем к дядеСагамору? Он покачал головой:

— Ну разумеется, нет. Я придумал это, только чтобыотвязаться от тех старых носатых куриц.

Тут мне стало грустно, ведь я успел уже столько всегоздоровского напридумывать о житье на ферме, но я промолчал. Что толку спорить спапой? Спустя какое-то время мы отыскали туннель, ведущий под реку, а когдавыехали, папа объявил, что мы уже в Джерси. Про Зига Фрида я больше и незаикался, надеясь, что папа позабудет о нем и я смогу оставить его себе. Но онсам то и дело подскакивал и лизал папу в лицо.

— Вот щенячьи нежности, — буркнул в очередной раз папа, едваразминувшись со здоровенным грузовиком.

Но все равно не велел мне выкинуть пса. Похоже, он что-тообдумывал — вид у него был довольно обеспокоенный, и он все время шипел что-тосебе под нос. Вскоре он свернул на обочину и пересчитал оставшиеся у насденьги.

— А далеко от Акведука до Голливуд-Парка? — поинтересовалсяя.

— Порядочно. Неделя пути, а то и дольше. Вечером мыустроились на ночлег возле какой-то речушки, и, пока папа жарил колбасу, яспросил его:

— Па, а почему бы нам не отправиться к дяде Сагамору?

— Ну, во-первых, его там может и не оказаться. Последнее,что я слышал о нем, это что его призывают.

— А у него тоже печатный бизнес?