Скажу в перепуганную харю, что довел меня, сволочь. Русскиедолго терпят, но больно бьют. Если ванную снова займет в мое время – убью. Втуалете чтоб гасил свет, сволочь. Что набегут копейки – по фигу, но когда тамсвет вовсю, значит – занято. Час занято, два занято, усраться же можно…

С Тверской свернул в свой Козицкий переулок, в Центре такиеужайшие проходы, что если растопыриться, как будто горы мускулов мешают прижатьруки к бокам, то почти скребешь локтями пыль веков со стен, которые до тебяотирали спинами скучающие бояре в ожидании утра стрелецкой казни. Здесьпереулки, как вскрытые мышиные норы, кривые, раздутые, будто изломанныеревматизмом суставы, я подумал о ревматизме и тут же вспомнил, что маманапоминает про бабушку, у той как раз эта беда с суставами, болеет, пора бызабрать к нам в Москву. Но сперва надо съездить туда, на Украину, привести впорядок ее домик. Он уже почти мой, бабуля завещала.

Плечи передернулись, как будто с крыши меня окатили холоднойводой. Привести в порядок старую избушку на окраине города в так называемомчастном секторе! Ни воды, ни газа. Электричество подведено, и то счастье. Какуправляться с таким наследством? С другой стороны, это все-таки деньги. Пусть внедвижимости. Можно реализовать за наличные. Пусть хлопот будет полон рот, покадомик приведешь в порядок, составишь все необходимые бумаги, а их понадобитсявагон и маленькая тележка – всем чиновникам кормиться надо! – зато какая-тосумма останется, что совсем не лишнее при моих пустых, да еще и дырявых,карманах…

Я потянул на себя дверь подъезда, мастодонт, а не дверь, нацыпочках и держась подальше от заплеванной стены с обгорелыми почтовыми ящикаминачал подниматься по лестнице. Лифт, конечно же, стоит с открытыми дверьми. Яне стал искушать судьбу, раз в неделю кто-нибудь да застрянет, да такосновательно, что аварийная бригада часа три-четыре мудохается, проклинаястаринные конструкции…

Я топал по старинной широкой лестнице на свой шестой этаж,когда сзади послышались шаги. Я скосил глаза, по широким ступенькам неспешно ис достоинством поднимается очень приличный господин. Мне он так и показался:приличный господин, хорошее воспитание, десять поколений камергеров… иликамердинеров, как их там правильно, одет настолько тщательно, что просто я дажене знал, что можно так тщательно, это даже карикатура какая-то, сейчас дажедепутаты стараются походить на диджеев!

Правда, костюм его, как говорили в старину, знавал лучшиевремена, но чувствуется, что за ним следят, чистят. В руках у господина толстаяпапка. Девять десятых ее толщины – обложка из крокодила или чего-то ещередкого, а внутри явно одна-единственная бумажка. Дань старине, ведь сейчас всюмировую классику литературы проще унести на одном сидюке, а документы дажезамшелые деды научились перебрасывать по емэйлу.

– Простите, – проговорил он вопросительно. – У меня квам очень важное дело…

– В самом деле? – спросил я с сомнением.

– Очень, – ответил он очень серьезно.

Я окинул его взглядом, господин не из моей квартиры, асоседей мы, как водится, не знаем, а когда встретимся на лестничной площадкеили у лифта, то, как положено у русских, не здороваемся и вообще смотрим упорномимо. Не потому, что сплошь такие хамы неумытые, а просто ни одного в такойогромной стране не обучили, что надо здороваться и спрашивать о погоде.

– Здесь не решить? – спросил я.

– Увы…

Я с сожалением полез в карман за ключом. Мордобитиеоткладывается, а жаль, как будто конфетку прямо изо рта выхватили.

Ключ без труда попал в разболтанную скважину. Дверь спротивным скрипом отворилась.

– Заходите, – сказал я и отступил, пропускаянеожиданного гостя вперед.

Квартира у нас из тех старинных, еще дореволюционных, всмысле – не доперестроечных, а дооктябрьских, еще при царях построенных,огромная, как ангар, шесть комнат, кухня – двадцать метров, есть еще и комнаткадля прислуги, отдельный черный ход, по которому зеленщик и молочник приносят…приносили мясо, да и прислуга пользовалась только им, а сейчас там всю лестницубомжи и наркоманы облюбовали под свои олимпийские игры.

В коридоре, у единственного на всю квартиру телефона, вгрязном полураспахнутом халате Марья Петровна громко рассказывает, как на неевчера посмотрел в троллейбусе очень интересный мужчина, наверное, полковник, нупросто настоящий полковник, вот такие усы, а что живот, так где теперь мужчиныбез живота… С кухни несет смрадом, это армянин жарит свои национальные блюда,это я так называю, хотя просто кто-то забыл уменьшить газ, а соседи злораднонаблюдают, как все выкипело, а теперь обугливается…

Господин, у которого ко мне важное дело, в прихожейостановился, не делая ни малейшего движения. Вообще-то под куполом циркакрутить двойное сальто без страховки менее опасное занятие, чем в наше времянезнакомых людей пускать в квартиру, но этот господин внушает такоерасположение, словно над ним поработали имиджмейкеры самого президента. И дажепоношенный костюм располагает к себе больше, чем малиновый пиджак шоумена. Ктому же в коммуналку ни один грабитель не рискнет войти, будучи в здравом уме.

– Вот эта дверь, – сказал я. – Моя комната. Остальные –соседские. Это коммуналка, если вы еще не поняли по количеству звонков надвери.

– Понял, – прошептал он с огромным уважением. – Этоделает вам честь… Я бы не смог. На второй-третий день сошел бы с ума.

– Дык я ж супермен, – ответил я с горькой иронией, –живу так уже который год.

Он перешагнул порог и остановился, глаза сканируют более чемспартанское помещение с непонятным мне выражением. Я повел рукой, молчаприглашая располагаться, выбор не так уж и велик: стул, табуретка ирассыпающийся диван, он же и кровать. Еще можно сесть на подоконник,по-старинному широк, как обеденный стол, там иногда сидят раскрепощенныедевушки, скрестив или растопырив ноги на уровне моего лица.

– Чай, кофе? – сказал я и, не давая ему раскрыть рот,добавил: – Вообще-то чая у меня сто лет не было. Но кофе неплохой…

Он перевел взгляд на меня все с тем же непонятнымвыражением.

– Вы предлагаете мне?

– Да, – ответил я, – а что такого? Да вы садитесь,садитесь. Мне молоть на вашу долю?

Он перевел взгляд на стол, где рядом с моей пишущей машинкойи разбросанными листами по-хозяйски устроилась закопченная джезва.

В серых глазах неопределенного цвета мелькнуло непонятноемне смущение.

– Боюсь, что вынужден отказаться. Для меня это была бычересчур высокая честь, но вашему престижу – урон…

Это что-то слишком мудро для меня. Я засыпал зерен вкофемолку, господин все еще изволит замереть в почтительной позе. Я указал настулья, он снова поклонился, но продолжал стоять. Я сел, и он почтительноопустился. На самый край стула. Руки продолжают сжимать папку.