Вечерами из-за кованой изгороди неслись звуки клавесина,гитары и свежие женские голоса, медленно и печально выпевавшие что-тонепонятное. Синьор Дито был против воли растроган благозвучием сего наречия,ибо никогда не мог предположить такой мелодичности в немецком языке. Велико жеоказалось его изумление, когда он наконец-то узнал, что вилла Роза была снятане для какой-то там немки, а для греческой княгини!

Ни один настоящий римлянин отроду не признавал историческогоприоритета Эллады, но, во-первых, синьор Джакопо был сентиментален, во-вторых,он знал, что истинные сокровища Рима – это все-таки античные статуи, вывезенныеиз Греции… Словом, греческая дама имела право на его расположение; тем паченичто не занимало его столь сильно, как таинственная principessa[4] и ееокружение. И, очевидно, Святая Мадонна вняла его молитвам, потому что не прошлои двух недель, как синьор Фальконе вдруг появился в палаццо Сакето и, пользуясьправом близкого соседа, спросил Джакопо, где в Риме можно раздобыть приличнуюупряжку и прочный, но легкий экипаж. При ближайшем знакомстве он оказалсясловоохотлив, приветлив, радушен и в ответ на любезность пригласил Джакопо посетитьвиллу Роза.

Синьор Дито бывал там в прежние времена и поразился, увидев,как все изменилось. Роскошные поставцы с посудою, столы, накрытые тяжелыми,шитыми золотом скатертями, серебряные люстры со множеством подсвечников,бархатом обитые табуреты, многочисленные ковры, изделия искусных азийцев, шторыс кистями, темные старинные портреты – все это своей варварской роскошьюскрывало обдуманную античную простоту залов. Добродетельные и скромные сальныесвечи стояли только в прихожей, а во внутренних покоях горел дорогойаристократический воск. (Джакопо даже не видел щипцов для снятия нагара!)Сладко пахло ладаном и жжеными кипарисными шишечками, до аромата которых, каквыяснилось, была весьма охоча княгиня. И пусть через высокие арки на террасуобильно вливалась чистейшая благодать божьего мира, все-таки Джакопо сделалосьдушно в комнатах, и он с охотою спустился в сад.

Погоду ноября римляне уныло называют омерзительной: почтикаждый день полуденный сирокко приносит дожди; здесь же еще благоухали поздниебледные розы, бездумно чирикала меж зеленых дубов и лавров какая-то птица,струи фонтана сияли, изливаясь в каменную чашу, посреди которой маленькая нимфав венке стыдливо пыталась прикрыть охапкою мраморных цветов свою девственнуюнаготу…

Здесь Фальконе представил синьора Дито сиятельной княгине,вышедшей прогуляться перед сном, после чего и вилла, и сад стали казаться емукаким-то волшебным местом – скромным и в то же время истинно величавым, подстать синьоре Агостине.

В то время княгине исполнилось лет двадцать семь илидвадцать восемь. Она была черноглаза, черноволоса и на редкость красива;выражение ее мраморно-белого лица часто менялось: в иные минуты его чертыслишком ясно выдавали привычку властвовать над всем, что ее окружает, но в другоевремя она вся излучала приветливость и доброжелательность, лишенные какого быто ни было апломба.

Компаньонка княгини понравилась гостю куда меньше. Глаза унее были не черные (непременная принадлежность красавицы!), а то ли голубые, толи зеленые, то ли серые, волосы – блеклого русого оттенка, черты лица напрочьлишены классического благородства. Держалась она замкнуто и без малейшейучтивости по отношению к гостю. Конечно, ее положение требовало, чтобы онабольшею частью помалкивала, однако опытному синьору Джакопо показалось, чтомысли этой явной авантюристки вертятся отнюдь не вокруг интересов госпожи, азаняты исключительно собственной персоною, вовсе уж незначительной, на еговзгляд.

Как бы там ни было, ни малой толики зловещей загадочности неудалось отыскать синьору Дито ни в молодой княгине, отдыхавшей от османскихпритеснений в благодатном климате Папской республики, ни в ее окружении. Кконцу своего визита он даже ощутил некоторую скуку от того, что сиеприключение, начинавшееся столь интересно, завершилось весьма прозаично.

Однако синьор Дито был бы вновь заинтригован, увидав, как,едва ворота виллы Роза сомкнулись за ним, приветливая княгиня Агостинабросилась на шею к невзрачной компаньонке, расцеловала ее и горячо воскликнула:

– Теперь этот не в меру любопытный сосед уж, наверное, отнас отвяжется! Ты умница, Лизонька, ты была права, что настаивала пригласитьего и открыться перед ним, и с завтрашнего дня мы начнем выезжать!

– Да, ваше сиятельство, – кивнул присутствовавший при семФальконе, – воистину лучший способ отвлечь от нас излишнее внимание – этовыставить себя напоказ. Спасибо, княжна.

Сероглазая компаньонка смущенно опустила взор.

Господи, как она была счастлива этой похвалою! Она такстаралась быть полезною! Казалось, проживи она еще два века, а все же не хватитвремени отплатить добром этим людям, вернувшим ей жизнь, спасшим ее, когда…

Как всегда, вспомнив былое, она невольно вздрогнула, словнои теперь бил ее сокрушительный озноб, от которого не было спасения. Кажется,никогда в жизни не промерзала она так, как в тот знойный сентябрьский день!

* * *

Лиза невольно двигалась в воде, посылая вперед обломокдерева, но понимала, что скоро силы вовсе иссякнут, и это понимание не вселялов нее страха. Волны швыряли ее, как судьба. Сознание мутилось. Она давноутратила понятие о времени и только тупо удивлялась, обнаружив, что поднялсяветер и вокруг вздымаются пенные валы.

Еще одна волна подняла ее, и Лиза, запрокинув голову,увидела совсем близко жаркий взор солнца, глядящего на нее с просторногопрозрачного неба. И взмолилась… Она о чем-то просила бога – не о жизни, не оспасении даже, а о чем-то, что дороже жизни и выше спасения! Она не помнилатеперь своей мольбы, помнила только, как вдруг снизу ее ударило с такой силою,что дух занялся, а обломок весла вырвался из окоченелых рук.

От сего могучего толчка Лиза пролетела несколько саженей повоздуху и, прежде чем снова погрузиться в изумрудную белопенную волну, успелаувидеть далеко впереди черные зубчатые утесы, выступавшие в море.

Берег! Так вот отчего ярились волны! Они почуяли близостьберега!

Но близко ли, далеко ли он, ей-то теперь все равно. Для нееон был равно недостижим. Ни одной, ни единой силушки не оставалось более в еетеле; и где-то в глубине сознания она даже вяло разозлилась на надежду, искройвспыхнувшую в сердце. Бессильная покорность заглушила предсмертный ужас, а этанадежда, не могущая осуществиться, делала ее неминучую погибель мучительной…