Девушка тоже улыбнулась. И улыбка Софии отразилась в светломзеркале ее лица.

Лизой вдруг овладело такое облегчение, что силы вновьпокинули ее, и она почти упала на скамью. София поспешно поднесла к ее губамкружку с козьим молоком, а мужчина, мрачно молчавший, повернулся к девушке иобменялся с нею несколькими греческими словами, которые были переведены Лизелишь через несколько дней. Впрочем, если бы она сразу услышала их по-русски,они все равно мало что объяснили бы ей.

– Ты можешь накликать беду на всех нас, Хлоя! – сказалкрестьянин с тревогою, на что девушка твердо ответила ему:

– Отец, госпожа никогда не простила бы мне, что я оставила вбеде ее соотечественницу. Будем молить господа, чтобы нам не пришлось в этомраскаиваться…

* * *

Наступила ночь, предвестница близкой свободы. Все четвероспустились на берег. Спиридон (так звали черноглазого крестьянина, оказавшегосямужем Софии и отцом Хлои) нес какую-то тяжесть. София подожгла охапку хвороста,приготовленного днем. Греки напряженно всматривались в тяжело вздыхавшую тьму,которая была морем и слившимся с ним небом.

Лиза, одетая в такую же домотканую юбку и рубаху, закутаннаяв такой же платок, какие носили София и Хлоя, тоже уставилась вдаль, не ведая,что должно явиться оттуда, но всем сердцем готовая к новым переменам в своейсудьбе.

Вдруг Хлоя тихонько ахнула, вцепившись в Лизину руку. Вследующий миг та и сама увидела колеблющийся огонек, услышала осторожные шлепкивесел по воде.

– Это он! – промолвил Спиридон с облегчением, бросаясьвперед, чтобы помочь лодке пристать.

Лицо человека, сидевшего на веслах, было вовсе неразличимо.Хлоя, Спиридон и София наперебой начали ему объяснять что-то по-гречески, иЛиза сразу поняла, что речь снова пошла о ней, злосчастной. Ее пронизалмгновенный ужас оттого, что, возможно, этот человек не пожелает взять ее ссобою. Но он, не проронив ни слова в ответ, поднял со дна лодки свой фонарь иподнес к самому лицу Лизы, одновременно удерживая ее другой рукою, так что онане могла ни отшатнуться, ни отвернуться и только покорно смотрела на огоньшироко раскрытыми глазами, из которых вдруг медленно заструились непрошеныеслезы.

Наконец незнакомец опустил фонарь, что-то буркнув. Хлояиздала радостное восклицание, Спиридон начал с усилием втаскивать в лодку своюношу, а Лиза все еще стояла, слепо, как сова, внезапно попавшая на свет,уставясь вперед и понимая лишь одно – он согласен. К добру, к худу ли, но онсогласен!

Лодка отошла от берега. Хлоя махала двум темным неподвижнымфигурам до тех пор, пока суденышко не скользнуло в узкий проход меж утесов исвет костров не исчез, будто по волшебству. Берег скрылся в ночи, и Хлоятихонько заплакала. Ни Лиза, ни гребец не проронили ни слова, да и какие словамогли утешить эту девушку, которая только что простилась с родными. Быть может,навеки! Никто ничего не говорил, не объяснял Лизе, но ей многое стало понятнопо надрыву прощальных слов, по обреченности последних объятий, по этимбезнадежным, тихим рыданиям в ночи. О, Лиза хорошо знала, что такие тихие слезысамые безнадежные, ибо значат одно: «Никогда более! Никогда!..»

Она не осмелилась нарушить печаль Хлои, так что все троеоставались погруженными в глубокое молчание до тех пор, пока среди сыройшевелящейся тьмы не вспыхнул сигнальный огонь и лодка не подошла к фелуке,покачивавшейся недалеко от берега. Путешественники вскарабкались по веревочнойлестнице, прежде передав невидимым матросам свой груз, оказавшийся железнымсундучком. Небольшим, но очень тяжелым.

– Господи Иисусе! – раздался испуганный женский голос, едваони ступили на палубу. – Почему вас трое?! Кто это?!

Лиза обреченно вздохнула, представив, что сейчас сызнованачнется запальчивое и многословное обсуждение. Но тут же замерла, будтопораженная молнией: женщина говорила по-русски! И не с натугою, не коверкаяслова, как Спиридон и Хлоя, а живым, свободным русским языком, с протяжныммосковским аканьем выпевая слова!

– Господи Иисусе! – невольно повторила Лиза.

Тут человек, сидевший прежде на веслах, шагнул вперед ипроговорил:

– Отложим разговор до утра, Яганна Стефановна. Поднимется еесиятельство, и мы с Хлоей все объясним.

– Но, граф Петр Федорович… – попыталась не согласитьсяженщина, однако ее перебили куда более властно, чем в первый раз:

– Нижайше прошу вас идти спать, фрау Шмидт! Вы изряднопереволновались, да и у нас от усталости руки-ноги отнимаются, ночка выдаласьтяжелехонькая!

Яганна Стефановна прерывисто вздохнула, словно проглотилаготовые сорваться с уст возражения, и сухо проговорила:

– Хорошо, сударь мой. Но имейте в виду… – Голос возвысился,задрожал, и Лизе показалось, что там, под покровом ночи, она сердито грозитвсем присутствующим пальцем. – Имейте в виду, что я положу эту… особу, хм…рядом с собою и глаз с нее не спущу всю ночь, так и знайте!

– Сделайте милость! – усмехнулся гребец, которого титуловалиграфом, и проводил женщин в тесную кормовую каютку, где они улеглись почти боко бок на подушках, набросанных прямо на пол и застланных какими-то покрывалами.Отчего-то Лизе вспомнилось, как она впервые вошла в зал гарема в Хатырша-Сараеи увидела несчетное множество подушек и подушечек, набросанных там и сям…

Это было ее последней мыслью. Может быть, Яганна Стефановнаи впрямь не сводила с нее глаз всю ночь, но Лиза о том ничего не знала. Онапровалилась в сон.

* * *

Cолнце стояло уже высоко, и лучи его проникли в каютку,когда Лиза наконец-то пробудилась. Вокруг было пусто. Она долго, с наслаждениемпотягивалась, приходя в себя после крепкого сна. Голова была на диво ясной, акувшин с пресною водою и медный тазик для умывания, поставленные околоизголовья, и вовсе подняли ей настроение. Напившись, умылась и, обтеревшиськраешком своего покрывала, смоченного в воде, чувствуя себя свежей и бодрой,выбралась из тесной каюты.

На узкой палубе властвовал ветер. Он туго выгнул парус,стремительно гоня фелуку по волнам, и три женщины, сидевшие у борта, былизаняты даже не созерцанием бескрайней лазурной глади, а попытками поймать своиразлетающиеся покрывала. Высокий, худой, будто камышинка, человек силилсячитать книгу, страницы которой теребил ветер. Книга то открывалась, тозакрывалась совсем в другом месте, и человек растерянно вглядывался в строчки.Он был до того смешон и растерян, что дамы только и твердили:

– Герр Дитцель! Ох, герр Дитцель! – и помирали со смеху.