Стёпка подполз к поверженному и склонился над ним. Оглянулся на Тёму и отчаянно замахал руками. Тёма понял, что случилось что-то совсем непотешное и бросился к мосткам.

Не глядя друг на друга, Стёпка и Тёма под градом шрапнели (оказавшейся сушёным горохом, который, однако же, бил пребольно) подхватили неподвижного Митю и потащили на другой берег. Рука его прижата была к груди, и сквозь пальцы проступала кровь.

Они осторожно положили его под дерево. Митя медленно открыл глаза и тотчас снова смежил веки. Видимо, жизни его оставались считанные минуты – под рукой на мундире расплывалось алое пятно, и кровь капала на траву.

Меж тем ушла гроза, просветлело небо. Снизу послышался рожок и команда к обеду. Всё пустынное пространство обоих берегов зашевелилось, и из травы, из кустов и из-за камней целыми шеренгами поднялись солдаты – мальчишки тех же примерно лет, что Митя и Тёма со Стёпкой. С криками понеслись они к речке, на ходу скидывая мундиры. Вода закипела с двух сторон, но вместо ожидаемого побоища началось весёлое купание, с брызгами и хохотом.

Митя приподнял голову, Степка её придерживал; Митя простёр перед собой руку, как делали – Тёма видел на картинах – все знаменитые умирающие, заговорил негромко и торжественно:

– Коли вы по душу мою явились, то знайте – Богу известны и сердце, и совесть моя. И чисты они перед лицом царя нашего, Петра Алексеевича! Это и подтвердил я смертным моим подвигом, государя ради. И перед братом Данилою совесть моя невинна. Не разбивал я ключа, но не поверил он мне. Со врагами Петра злейшими, со стрельцами ушёл. И за брата государь на меня возгневался. Бог мне судия, мечталось мне и с братом замириться, но смерть сулит иное…

Он не договорил. Тёма, присмотревшись, склонился над Митей и вытащил из-под его разодранного мундира за крысиный хвост большую раздавленную свёклу, истекающую алым соком. Видимо, ею попали в Митьку из ручной мортиры.

Весть о воскрешении Митю не обрадовала. Хотя бы героическая смерть возвысила его в глазах Петра Алексеевича, если уж подвиг не случился. Но ничего, он чуть отлежится и снова бросится в бой…

Тёма отозвал Стёпку в сторону.

– Ну, теперь ты видишь – делать нам здесь больше нечего. Митя рехнулся, но жив и здоров. И с братом готов помириться. Всё, о чем просила Манька, мы исполнили. Поехали дальше!

– Может, ты и прав. Даже наверняка прав. Но… я не могу. Раз я ключ разбил, значит братья из-за меня поссорились. Из-за меня, получается, Данила со стрельцами ушёл, и за это царь Пётр Митю не жалует.

– Станешь вину искупать? Полезешь под репы и свёклы жизнью рисковать?

Тёма говорил тоном ироничным и покровительственным, но было ему не по себе. Ключ-то разбил он, а сколько народу из-за этого страдало! Но ещё большим стыдом стало бы признание своей вины. Конечно, лучше бы раньше рассказать, как оно было по правде, что ключ на самом деле разбил он сам. И лучше было бы с самого начала не врать. А ещё лучше вообще не врать. Никогда. На этой мысли Тёма и успокоился. Вот кончится эта история, и после неё Тёма начнёт новую, честную жизнь.

Но это потом. А пока нужно было убедить Стёпку отправляться к Фёдору Андреевичу. В поисках последнего аргумента Тёма посмотрел на небо. Хотел уже сказать, что времени у них всё меньше и меньше. Но не сказал ничего. Солнце стояло точно там же, где оно было, когда уезжали от деда Данилы. Проследив его взгляд, и Стёпка взглянул на солнце.

– Значит, остаёшься? – Тёма старался говорить безразлично.

Стёпка в ответ кивнул.

– Ну, что же, – Тёма неторопливо сунул руку в сумку с часами, – я тебя объявляю предателем и дальше отправляюсь один.

В Стёпкиных глазах стояли слёзы, он сделал было шаг к Тёме, потом оглянулся на Митю, одиноко сидящего в стороне спиной к ним, в перепачканном свёкольной кровью кафтане. Развернулся и пошёл к нему. Тёма в ответ тоже повернулся, уселся под деревом, на Стёпку и Митю не смотрел.

Внизу, у подножия холма на берегу реки, рядом с купающимися солдатами, появился граф с группой иноземных офицеров в таких же, как у графа, мундирах. Сам же граф, уже в огромном кудрявом парике и при шпаге, угощал офицеров провизией из Манькиных корзинок, а членистоногий, ко всеобщему радостному изумлению, плясал гросфатер[34].

Солдаты тем временем развели на берегу костры и стали неводом и острогами ловить рыбу и жарить её. Наблюдая за графом и солдатами, Тёма слушал, как Стёпка вместе с Митей пытались придумать новую героическую демонстрацию Митькиной преданности государю Петру Алексеевичу – может быть, дождаться темноты и на вражьей стене огромными буквами написать ругательство? Или взять несколько досок от заброшенного балагана[35] поодаль, пробраться на тот берег и заколотить ворота их крепости?

Тёма щёлкнул пальцами, произнес своё «Скарафаджо». Негромко, зная заранее, что Стёпка услышит. Но когда Стёпка, враз смолкнув, восторженно к нему повернулся, Тёма демонстративно обратился к Мите:

– Димитрий, полагаю, у меня есть идея получше.

– Какая? – с радостным любопытством вскинулся Стёпка.

Тёма, по-прежнему его не замечая, обращался только к Мите:

– Как полагаешь, этот сарай, – он кивнул на балаган, – мы разобрать для своих нужд можем?

– Смотря какие нужды, – ещё раз попытался встрять Стёпка.

– Димитрий, передайте ему, – Тёма качнул головой в сторону Стёпки, – пусть помолчит. Так можем или нет?

Митя передавать ничего не стал, только удивлённо посмотрел на каждого из странных своих новых приятелей.

– Не знаю доподлинно, но полагаю, что поступать можно по произволу.

– Отлично! Раздобудьте инструмент, и поскорее.

Тёма двинулся к балагану, но его остановил Стёпкин голос:

– Митя, спроси, какой инструмент?

Митя, уже начавший привыкать к манере общения мальчиков между собой, повторил Тёме вопрос. Тёма велел передать, что инструмент плотницкий – топор, пила, гвозди и молоток. Не оборачиваясь, пошёл к руинам балагана. Стёпка восторженно прошептал, глядя ему вслед: