царем произошел открытый разрыв, и Фердинанда 1 лишь с большим трудом удалось уговорить не прерывать рассчитанную на несколько дней программу пребывания в Цешине. После же того армейское Главное командование еще долго оставалось у него в немилости, причем даже тогда, когда из служивших в то время в ставке офицеров никого не осталось.

Скандал приобретал все новые и новые обороты. Фон Гетцендорф же через военного атташе передал в Софию, что Болгария при подписании союзного договора раз и навсегда решила для себя территориальный вопрос, и с ее стороны было бы подлостью, если бы она теперь вдруг стала предъявлять претензии на земли, на владение которыми раньше никогда не претендовала. При этом военный атташе, скорее всего, высказал данный протест в излишне резкой форме. Такой вывод напрашивался из присланного в начале марта от фон Фалькенхайна сообщения, к которому прилагалась гневная телеграмма болгарского генералиссимуса.

Последний пожаловался на австрийскую самонадеянность в такой форме, что можно было опасаться самых неприятных недоразумений. Поэтому фон Фалькенхайн поручил мне уладить это дело как можно скорее.

Однако фон Гетцендорф совсем не желал уступать. Он считал, что болгары не правы. По его мнению, они, как и все балканские народы, если протянуть им хотя бы палец, были немедленно готовы оттяпать всю руку, тогда как австрийцы в спорных территориальных вопросах являлись слишком уступчивыми, предпочитая избегать насилия. Я же не хотел вмешиваться, так как считал, что болгары из-за растущей угрозы со стороны Греции и Румынии и без того вынуждены будут уступить, чтобы не создавать серьезных трудностей среди союзников.

К тому же я понимал, что моя миссия по примирению не может быть выполнена простым способом, и поэтому обратился в штаб-квартиру в Шарлевиль-Мезьере с просьбой разрешить мне явиться для устного доклада. Фон Фалькенхайн дал добро.

Переговоры в штаб-квартире не стали очень сложными. К ним, само собой, привлекли и пользовавшегося большим уважением у нашего командования Петра Ганчева. При этом фон Фалькенхайн, конечно, осознавал, что ему выпала весьма неблагодарная роль посредника, и хотел, чтобы между спорщиками немедленно было достигнуто согласие. Однако мне его такие усилия казались бесперспективными, хотя я и убедил фон Фалькенхайна в том, что без его вмешательства разрешение этого вопроса невозможно.

Было ясно, что спорщикам следовало поумерить свой пыл. Поэтому, в конце концов, я и предложил вариант соглашения, по которому болгары получали бы право на оккупацию части спорных территорий, но обязались бы не создавать из этого прецедента для постоянного владения ими. Данное предложение было по телеграфу отправлено в Цешин и Софию и там признано подходящей основой для примирения. При этом фон Гетцендорф, который во многом опирался на свое глубокое знание Балкан, их народов и истории, использовал любой повод, чтобы доказать мне, что в данном вопросе болгарам доверять нельзя.

Прав был фон Гетцендорф, когда заявлял, что, в конечном счете, вина за проблему вокруг Призрена и Приштины лежит не на военных, а на тех, кто формировал сам политический союз, и, прежде всего, на австро-венгерском правительстве, забывшем хоть как-то обозначить в тексте договора названия тех завоеванных земель, которые Болгарии не предназначались. Забывчивость же эта объяснялась тем, что на Балльплац[29] в Вене тогда еще не приняли решения по урегулированию балканского вопроса, поскольку по нему интересы Австро-Венгерской империи в целом и мадьяров в отдельности находились в непримиримом противоречии.

Фон Гетцендорф и его окружение не раз беседовали со мной по этому вопросу. Причем генерал-полковник всегда отстаивал такую точку зрения, которая мне в принципе казалась правильной. Он считал, что разрешение южнославянской проблемы возможно только в составе монархии, для чего необходимо в той или иной форме присоединить Сербию к южнославянским территориям Дунайской империи. Но по этому вопросу ему решительно противостоял премьер-министр Венгрии граф Тиса, не желавший каким-либо образом нарушать сложившийся дуализм или ставить под угрозу гегемонию мадьяров в землях венгерской короны.

При этом Тиса ссылался на соглашения от 19 июля 1914 года, по которым он давал свое согласие на предъявление ультиматума Сербии при условии, что в случае возникновения войны никакая сербская территория аннексирована не будет. И хотя Тиса в принципе не возражал против разговоров о захвате Белграда и Мачвы[30], но дальше этого не заходил. Для него желательно было видеть Сербию в качестве маленькой и нежизнеспособной страны, что представляло, по его мнению, гораздо меньшую угрозу для монархии, чем ее включение в состав империи.

Подобные софизмы вывели из себя даже отличавшегося долготерпением министра-президента Цислейтании[31] Карла фон Штюргка, а о фон Бетцендорфе и говорить не приходится. А вот Иштван Буриан фон Райец, занимавший в то время пост имперского министра иностранных дел, оказался верным щитоносцем премьер-министра Венгрии, да и престарелый император выступать против столь могущественного человека не отважился, поскольку тот в таких случаях грозил немедленно подать в отставку.

Таким же спорным для Вены был и албанский вопрос. При этом Буриан фон Райец неизменно придерживался идеи независимой Албании, Тиса и фон Штюргк относились к этому скептически, а фон Гетцендорф с ней яростно боролся, выступая за раздел страны между монархией и Грецией. Он предпочитал даже, чтобы болгар из Центральной Албании переселили к Адриатическому морю, только бы не оставлять Албанию независимой. Причем фон Гетцендорф отказался даже от идеи, которую ранее столь рьяно отстаивал, а именно от создания автономного княжества на восточном побережье Адриатического моря.

В польском же вопросе фон Гетцендорф, как мне кажется, пошел по вполне реальному политическому пути. В то время как Буриан фон Райец и фон Штюргк выступали за так называемое «австро-польское решение», то есть за такой подход, который представлял собой практически единственный твердый постулат политики Буриана фон Райеца, то начальник Генерального штаба, по крайней мере в то время, горячо высказывался за новый раздел Польши между Австрией, Германией и даже Россией. Такое он предлагал, во-первых, потому, что мало верил в надежность поляков, а во-вторых, из-за того, что видел в самостоятельной Польше препятствие для заключения мира с Россией.

С момента взятия Варшавы, Ивангорода и Люблина достижение мира с Россией стало для фон Гетцендорфа особым желанием. К нему он неоднократно возвращался, говоря о необходимости «наведения золотых мостов» с Российской империей. Во всяком случае, об этом шептались многие офицеры из ставки австро-венгерского Главного командования, гадая, какие шаги с нашей стороны уже предприняты в данном направлении. Однако ничего конкретного узнать не удавалось.

А ведь ранней весной 1916 года фон Гетцендорф со своим Главным командованием находился на пике могущества. Именно тогда блистательный