– В Советском Союзе таких, как вы, дворян, давно отправили бы работать в шахты, – раз ответил им сосед.

– Осторожней, господин, мы же не бандиты, за что нас в шахты? – сказал отец Гаури.

– За эксплуатацию народа, – ответил сосед непонятно.

– Какого народа? Служанок, что ли? Они получают свои деньги, грех жаловаться. Да любая мечтает работать у нас, – возмутилась жена, которая с годами, наоборот, перестала быть робкой.

В доме жила немая старушка, которая уже не вставала, и за ней ухаживали женщины; Мамаджи, чей ум был светлым, как снег Гималаев в погожий день, пыталась призвать семью к порядку, усадить женщин шить и молиться.

Агниджита не знала, чьим ребенком могла оказаться. У всех в доме кожа была цвета старой бумаги, слоновьих бивней. Лица – скульптурной формы, веки лиловые перламутровые, глаза карие безмятежные, а кость широкая. Невысокие мужчины напоминали буйволов, а женщины ходили пышные и торжественные. Агниджита выбивалась из плавности, медленного семейного техзиба. Худощавая, с кожей оттенка куркумы, рыжими зрачками в красноватых белках, с лицом, вытянутым, как у бенгальской лисы. Она напоминала огонь, который мечется по этажам и вот-вот подожжет деревянные колонны.

Агниджита внимательно рассматривала гостей: точно кто-то из них подбросил ее к порогу хавели. В дом без конца приходили соседи, дверь не закрывалась до полуночи. На крыше-барсати, в комнатах гнездились приятели дядюшек и подруги тетушек. Клиенты и покупатели смешивались с друзьями семьи. Для гостей даже купили красный диван с лакированными подлокотниками. Правда, сидели все на полу, а диван стоял как украшение. Людей всегда было так много, что каждый из них думал: кто-нибудь посмотрит за Агниджитой. И никто не смотрел.

Агниджита бегала босая по улице, пила воду из уличных кранов. Дралась с сыновьями юриста Бабу Кунвара. Мальчики были сильней, но она расцарапывала им лица, кусалась. Однажды она разбила очки младшему, Аситварану. У него навсегда остался шрам на брови.

– Ты глупая, бешеная, – сказал он серьезно, вытирая кровь, которая залила ему щеку, клетчатую рубашку и шорты, – но я скажу, что сам разбил. Тебя и так не любят.

Агниджита крикнула в окровавленное лицо:

– Ты закуска, жаренная в поте тысячи проституток. – Она слышала эти слова на улице.

Она убежала в щель между домами и думала, что он сказал правду. Ее очень любили немая бабушка и Пападжи, но они не умели говорить и были почти мертвы. Девочка у ног казалась Пападжи зародышем тигренка.

Пуджа

Когда в громкоговоритель орали: «Прививки, прививки, вакцинация!», Талика вытаскивала пыльных детей из чоука и тащила их в уличный медицинский пункт. Она выстраивалась в очередь с толпой матерей и покорно ждала, пока дети извивались, бились или играли возле ее ног. Талика улыбалась врачу в медпункте, говорила:

– Я не мама, а тетя этих сладких кусочков.

Врач отвечал:

– У вас дома установлен телефон? Я позвоню узнать, не поднялась ли температура.

После уколов дети ревели, и Талика покупала им по сладкому шарику ладду, посылая врачу шелковые взгляды через улицу. Липкие дети возвращались в дом. Талика знала, что племянники привиты от туберкулеза, оспы и полиомиелита, других прививок она не запомнила, да и медики не всегда говорили названия.

Агниджита и сыновья юриста Бабу Кунвара болели редко, хотя без остановки бегали по крысиным закоулкам и щелям, забывали мыть руки. Раз все-таки они подхватили инфекцию. Мальчики лежали в спальне наверху, Агниджита – в круге белой бороды на циновке. Мышцы болели, ее знобило, в ухе кто-то сидел и рубил череп топором. Она не могла есть, во рту было сухо и ныло, если жевать. Тетушки подходили и смотрели на нее сверху.

– Очень сильно заболела, – говорили они.

– Кто пойдет к пандиту[43]?

– Пойдемте все вместе, мальчики так болеют.

Тетушки, которые обычно ругались между собой за каждое зерно, вырядились, как на свадьбу, и вместе пошли в храм. Пандит выбрал благоприятную дату для пуджи. Тетушки стали дожидаться дня. Тем временем дети лежали в лихорадке, а у старшего сына распухло горло, воспалились и наполнились жидкостью яички. Дети не спали ночами, наблюдая наше кружение под расписанным потолком хавели.

Тетушки дождались, когда месяц будет тонким, как нить (так сказал пандит), снова разоделись, будто на праздник, навешали на себя золото и направились на пуджу. Пандит сказал, что пуджа Шукрачарьи Сандживани отсрочит смерть. Тетушки долго спорили, стоило ли проводить такую пуджу. Они переругались, как курицы в пыли.

– Конечно, это же не ваши сыновья, – сказала жена юриста Бабу Кунвара, – вот вы и пошли на бесполезную церемонию! У вас не болит сердце!

– Да кто вообще придумал провести такую пуджу?

– Это Даниика сказала.

– Нашли кого слушать, сумасшедшую! Вы бы еще голубя спросили!

Решили пойти в другой храм. Дети лежали, не узнавая дома, слушали удары своего пульса. Тетушки, звеня драгоценностями, пересекли дорогу, ругая рикш и торговцев овощей. Они вплыли в другой храм, требуя церемонии. Пандит провел для них Махамритьюнджая мантру для долгой жизни и избавления от болезни, душу Вед.

Тем временем Бабу Кунвар решил дать отдых глазам и пройтись по хавели. Он увидел обессиленных детей и вызвал платного врача по телефону. Пуджа и врач отогнали лихорадку, дети вернулись к играм. Через несколько дней все забыли о болезни.

Шелест книг

Бабу Кунвар, которого когда-то внесли в дом в чемодане, глубокой ночью сидел в лавке отца и пролистывал книгу за книгой. Дядюшка Яшу доставал тома, стоя на лестнице. Руки и колени его дрожали от пережитых времен:

– Вот все, что есть по праву, – говорил он сыну, словно незнакомцу или случайному покупателю.

Он относился с нежностью к племянницам и внукам, но сын напоминал о дороге из Бирмы, и Яшу не мог этого побороть. Однако мальчик из чемодана не замечал отцовского холода, обращался к папе уважительно и приходил советоваться в его магазин.

Бабу Кунвару некогда было думать о лирике семейных отношений. Он женился по указанию Мамаджи, и брак его вполне устроил. Огромная семья жила в основном за счет его юридического ремесла. Каждый день у него просили денег, и Бабу Кунвар добывал их с помощью своего ума и терпения.

Он не отказывался от любой работы, старался вытащить даже самые безнадежные дела, но говорил людям правду о перспективах. За это его уважали в Чандни Чоук и знали в Карол Бах.

Вот снова перед ним стоял вопрос, и он искал прецедент в глубине ночи. Читал страницы одну за другой, пока хавели и улицы вокруг не