ни «счастлив встретить вас», и не представился. И я спросила:

— Ты игрушка моей мамы?

И он ответил:

— Я надеюсь, это так.

Не усмехнулся, не смутился — ничего. Он говорил так, как будто слова значили только что-то одно, и каждое из них надо было использовать аккуратно, чтобы смысла не стало слишком много. Я подумала: он же маг, а маги дикие.

— Когда говоришь с дочерью короля, нужно кланяться.

— А, верно, я забыл.

— Простите, ваше высочество.

— Что вы сказали?

— Нужно говорить так: простите, ваше благородное высочество, мою дурацкую, нелепую оплошность.

Он должен был склониться и замямлить. Все так делали. Он осторожно откачнулся от кустов, босыми ногами ступил на гравий передо мной и сказал:

— Разве это так уж весело?

И глаза у него были такие ясные, будто он имел право смотреть прямо. Я потянулась было хлестнуть его по щеке — не рукой, хлыстиком, носила с собой, чтобы что-то мять в руках. Он замер. Поймал хлыст у щеки, дёрнул на себя. Я даже поддалась, потому что до этого со мной ведь во дворце мало дрались, и точно не такие, как он, с пыльными ногами.

Он смотрел на меня, сжимал мой хлыст. Сказал:

— Ты ведь не хочешь это делать. Вы не хотите, ваше высочество. Это не сработает. Вы хотите, чтобы я вас боялся, но это так не получится, извините.

Он говорил как по учебнику, избыточно — словно недавно выучил родной язык. Потом мать рассказала, что в подвале он днями напролёт молчал. Неделями.

В то утро он проснулся очень поздно. Почему-то ужасно мёрз, открыл глаза и сразу же сощурился — Марика давным-давно распахнула шторы, но больше не заглядывала. Странно. Обычно, если Шандор был не дома, она кричала:

— Ирвин, завтракать иди!

Она научила его и готовить, и мыть посуду: что за король, который не может потушить морковь? Что за король, который не умеет сам себе помочь?

— Когда я стану королём?

— Вырастешь — станешь.

Но пока Ирвин не вырос, учился, гулял по лесу и к речке, обнимал Шандора, ругался с Марикой, чтоб тут же помириться.

— Кто съедает последнюю конфету? Кто так делает, Ирвин, кто так делает?

Иногда ему снился тот болотный, тянулся тощими лапами — но Ирвин ему отвечал:

— А я позову Марику.

Или Шандора — Ирвин во сне всегда старался вспомнить, кто из них больше уставал днём. Уставали оба. Марика бегала по долинам и лесам и успокаивала местных жителей: люди — нормальные. Не нужно их пугать. Не нужно их есть. Как Ирвин понял, раньше все лесные прятались, а вот теперь полезли на поверхность. Ну а Шандор работал во дворце, был там господин маг, и потом Ирвин тоже будет — но пока во дворец его никто не звал. Вырастешь и поймёшь. Вырастешь и…

Ирвин снова открыл глаза — и звонко чихнул. Голова болела так, будто он ею обо что-то ударился и вся боль от удара ушла куда-то внутрь, на изнанку лба, и теперь билась в череп глухо, мерно. Ай.

Он позвал:

— Марика.

Но получилось только шёпотом. У Ирвина был кулон, чтобы их звать, тяжёлый ключ на шее днём и ночью, Марика говорила — в крайнем случае, но когда ты не можешь встать — крайний ли это? Ирвин моргнул, и даже это было больно. Он сжал ключ в кулаке и сказал:

— Марика, приходи, пожалуйста.

Она вывалилась на пол перед кроватью в ту же секунду: мокрая, взъерошенная, а щёки чёрные от копоти. Сказала:

— Что такое?..

Подошла, вытерла руки о рубашку, потрогала лоб тыльной стороной ладони.

— Ох. Болеешь, да?

Ирвин давно не болел — если только дома, ещё до обители, но дом он помнил плохо. Там была сестра, и мама, и отец, и ещё кто-то, кого Ирвин не любил.

— Тьфу ты. Бедняга. Погоди, позову Шандора.

Шандор пришёл и сказал:

— Фу-ты ну-ты, началось.

Днём он являлся непохожий на себя: весь в чёрном, в сапогах, а не в ботинках, весь какой-то не по-хорошему насмешливый. Уселся на колени у Ирвиновой кровати и сказал:

— Когда земля болеет, магу плохо и королю тем более плохо. Так бывает. Ты делишь с землёй её боль и за это ею и правишь. Там какой-то пожар, да, Марика? Ай, ничего, вылечим.

Твой опекун на меня покосился и сказал:

— Будет больно, но ты мужчина.

Я так понял, что это высшая степень сочувствия с его стороны. Ты как-то обмолвился в духе «мне он вообще ничего не говорил», так что, наверное, мне ещё повезло. К тому же твой опекун — я не мог называть его по имени — носил старинную хламиду с капюшоном, иногда взглядом обрушивал потолки и в целом не казался человеком, который может на глазок определить возраст какого-то мальчишки, пусть и короля. Может, он думал, что мне пять, и я заору. Я сказал:

— Да я знаю, я же пробовал.

— Тебя успели научить?

— Да, Шандор научил.

Тут у него во взгляде появилось узнавание, и я испугался, что он спросит, как у тебя дела или там почему ты не заходишь, но он сказал только:

— Я думаю, что Шандор не донёс до тебя всей полноты истории.

Я поднял брови, какой полноты, помилуй, и опекун пояснил:

— Он мог оттягивать твою положенную боль. Побьюсь за треть.

В последний раз я от полноты ощущений погнул бронзовый брус из старой ограды дворца, поэтому думал, что знаю, о чём речь. Когда твой опекун наконец позволил боли моей земли пройти сквозь меня, я понял: ты оттягивал половину. Ты шутил, менял мокрые от пота простыни, фыркал, нос не дорос, морщился сам, и всё это превращалось в смех, в игру, хотя лоб у меня горел от жара, а фарфоровый слон на комоде начинал трубить.

Когда болеет земля, болеют и её король, и её маг, но я всегда был два в одном, я был решением и получал за двоих. Ну я так думал, когда понял, о чём думать, но сейчас твой наставник стоял рядом серьёзный как сыч, и это было ужасно смешно, смешней всех твоих шуток, и я катался по кровати и вспоминал: «в порядке тень твоя иль не в порядке»

это ты научил повторять любимые стихи

не-вы-го-да-а-вы-держ-ка-смот-ри

говорят, земля регулирует боль по силам и убить не может

неотвечайзажмурьсянекричи

если исцелить мага, исцелится и земля, но сперва нужно пропустить через себя

простыни мокрые

да он горит

там совсем маленький пожар

ребенку восемь

а потом боль отхлынула волной в прибое и сбросила меня на ту же постель. Твой опекун опять на меня посмотрел и сообщил:

— Вы исцелили восемь десятых потрескавшейся южной части степи, это хороший результат.

И я уткнулся носом в простыни, захрипел вместо того, чтобы засмеяться, и выдохнул:

— Спасибо, очень лестно.

Часть третья. ДВОРЕЦ

 

 

У нас у всех есть скверная привычка — возвращаться в прошлое, будто это поможет что-нибудь понять. Поэтому вместо того, чтобы анализировать: одинокий завтрак в малой столовой, серебряные подстаканники, введённые в моду ещё отцом, да так и прижившиеся, пугающий минимум приборов, против которых бунтовала уже я; волосы, стянутые так, что я чувствую себя курицей, с которой чулком стягивают кожу; туфли, похожие на мамины, — орудие пытки; то, что я на самом деле завтракаю в гуще людей, но все они так далеко, что всё это равно тому, как если бы их не было вообще (а некоторых лучше бы не было), — вместо того, чтобы обдумывать всё это, я небрежным движением натыкаю на десертную вилку кусок персика и вспоминаю, как Шандор спас маму в первый раз. Отца тогда только-только похоронили и маму попытались обвинить: то ли заколдовала, то ли отравила, и вообще она ведьма, это всем известно. Шандор сказал: кто против её величества, тот будет иметь дело и со мной. Я, наверное, тогда в первый раз заметила, что он умеет говорить так, чтобы его слушали.

Вообще-то (я ловлю ещё кусочек персика) он же упустил её в конце, из-за него она исчезла, так