Вот оно! В пурпурном сиянии, пробивающемся с поверхности света, я рассмотрел небольшой предмет на самом краю усыпанной гравием узкой скальной полки. Ещё блок – и ведро погибло бы навсегда. Я вынырнул, тяжело дыша, отплёвываясь, с ведром и бесценным знанием: истерика редко помогает делу.

Пытаясь оставаться спокойным и переварить преподанный урок – больше-то нечего переваривать, – я принялся за посадку семян. Подцепил вылитый куб воды и уже хотел вылить её обратно в море, когда вдруг мне вздумалось её выпить. Конечно, мне никогда не хотелось пить, а вода сама по себе не исцелит последствия голодания, но при полном желудке, наверное, ощущаешь себя лучше.

Однако, как было с пшеницей и многим другим, мои руки и рот оказали пассивное сопротивление. Я не расстроился – и не только потому, что мой здравый смысл висел над кубической пропастью, уцепившись за квадратный край квадратными ногтями. Попытка напиться запустила новый – пусть зыбкий и неровный, но, возможно, спасительный поток мыслей.

– А может, я смогу выпить что-нибудь другое? – спросил я у опустевшего ведра.

И сразу – секунда в секунду – из-за горы донеслось «му-у».

Молоко!

Тряся головой, я побрёл к наблюдательной комнате.

– Как я мог забыть? – спросил я у пятнистого животного, пасущегося за окном. – Даже если я не пил молоко дома, даже если не мог усваивать лактозу, я должен был знать, откуда оно появляется.

Корова фыркнула. Наверное, сказала:

– Долго ж ты соображал.

Я вышел наружу и несколько раз обошёл вокруг животного.

– Как тебя, э-э, в смысле, правильно, ну, понимаешь…

Понятно, я никогда не доил корову в моём мире, даже не видел, как это делается. Но краткое напряжённое «му» напомнило мне, что в этом мире прежние понятия о сложности едва ли применимы.

– Ну да, – согласился я и поднёс ведро к розовому вымени, – я постараюсь быть нежным…

Я начал объяснять, но не успел договорить, как ведро наполнилось вязкой, пенистой белой жидкостью.

– Спасибо, – сказал я, почуяв знакомый запах.

Я пил долго, с наслаждением, смакуя каждую каплю. Ждал, что мой желудок наполнится, раны исцелятся, а тревоги растворятся в реке молочного счастья.

И – ничего. Я даже не ощущал молоко в животе.

– Я знаю, – нервно сообщил я и заковылял назад, в наблюдательную комнату. – Мне просто нужно пробовать.

Я чувствовал, как снова подняли голову прежние демоны: паника, отчаяние, взрывная бессильная ярость. Я попробовал совместить молоко со всеми съедобными ингредиентами, какие только мог вообразить.

Молоко и яйцо, молоко и пшеница, молоко, яйцо и пшеница, молоко с яйцом, пшеницей и сахаром… то и это, туда и сюда.

– Последний шанс, – непрестанно бормотал я, – последний, самый последний шанс…

Все мыслимые комбинации не дали результата. Шанс испарился.

– Это просто бессмысленно, – проблеял я, глядя на то, что в моём мире было бы разнообразной едой.

Мне вспомнился недавний опыт. Нельзя раньше времени делать заключения о том, что бессмысленно, а что нет. Нельзя что-то полагать, не проверив. И тогда я вспомнил о другой пище, которую пробовал и точно мог съесть. Эта еда сейчас стояла передо мной.

Мой мозг отключился. Нет, я не впал в истерику. Я был не гневен, а очень холоден и спокоен.

Я оторвал взгляд от верстака и посмотрел на луг. Корова повернулась спиной ко мне, мой рот наполнился слюной, желудок – пищеварительным соком. Моё тело знало, чего хочет. Мою руку наполнила рукоять топора, а воображение – отбивная.

Я подкрался по траве, тяжело дыша, выдыхая облака смрада. Корова не дрогнула. Не подозревая о моём приближении, она жевала свой последний пучок травы. Я пододвинулся ближе. Несчастная не заметила.

Ещё пара шагов, ещё пара секунд – и всё кончится. Корова мирно щипала траву. Я занёс топор.

Мясо.

Пища.

Жизнь.

Корова обернулась и посмотрела мне в глаза:

– Му-у-у.

Я выронил топор и отшатнулся.

– Я… прости меня, друг, – сказал я доброму животному. – Ведь ты мой друг, хоть я того и не заслуживаю.

Запершило в горле.

– Ты – всё, что у меня есть, – пробормотал я сквозь слёзы.

Только тогда я понял, насколько одинок. Пусть я не помнил прежнюю жизнь и людей, с которыми делил её, но они были, эти люди, как иначе? Друзья, семья. Если нет – отчего моя душа так пуста теперь? Если нет, почему меня тянет говорить с собой, монстрами, мёртвыми кусками материи, животным и даже с солнцем над головой?

Я пытался бороться с одиночеством, столь же губительным для разума, как голод – для тела. И теперь понял: выживание – это спасение и тела, и рассудка. Потому мне всегда помогали разговоры с животными. Конечно, они не говорят, но чувствуют, ощущают боль и страх, хотят жить не меньше меня. Я хочу того же самого – значит, я не буду по-настоящему одиноким.

– Друзья спасают от безумия, – сказал я и поднял топор. – Если бы я использовал это – сделался бы не лучше зомби.

– Му-у, – заметила корова, стараясь разрядить атмосферу.

– Ты права, – согласился я и хихикнул, – я уже на полпути к зомби.

У меня незаживающие синяки, я хромаю, изо рта несёт как из помойки. Моя четвероногая подруга попала в точку. Но вопрос: она шутила или пыталась указать мне на упущение?

Я сунул топор за пояс – и мой взгляд упал на карман со стопкой вонючего гнилого мяса мертвецов.

– Знаешь, Му, – изрёк я, внезапно придумав корове имя, – есть ещё один потенциальный источник пищи, который я не опробовал.

– Му-у, – согласилось простившее меня филе-миньон.

Но мне стало нехорошо от одного взгляда на гнилые комья. Я создал верстак, затем печку и сказал:

– Не хочу, чтобы было как с сырой курятиной.

Но гнилое мясо не жарилось. Печка хотела его не больше чем я.

– Му-у, – настаивала корова.

Я нерешительно поднёс вонючий кусок ко рту.

– А если он хуже сырого цыплёнка? Может, мне стоит подождать, и…

– Му!

– Ладно, – согласился я и запихал гнусный кусок падали в рот.

Я жевал, давился, глотал и давился снова очень долго.

Мне не стало дурно, как после цыплёнка, но лучше бы стало. Со мной произошло новое, страшное, свойственное лишь этому миру.

Зовите это прожорливостью либо гиперголодом, но я внезапно захотел пожрать весь мир. Казалось, будто желудок хочет пожрать самого себя, словно в каждой клетке открылся миниатюрный рот, клацающий зубами и воющий от голода. Рот жутко пересох, покрылся коркой, будто я, изнемогая от жажды, лизал подсыхающую жижу на дне мусорного контейнера в летнюю жару.