О, зорки были духовные очи Еротиады, ибезошибочно могла она читать в сердцах людских! Лицо ее вмиг стало прежним,сурово-каменным, и она слегка повела головой:

– Идем-ка со мной.

Алена кое-как напялила съежившуюся,залубеневшую рубаху. Посконь надо полсуток бить вальком, чтобы размягчилась, атут… словно наждаком скребет тело при каждом движении! Слезы невольнонавернулись на ее глаза, и зоркая Еротиада тут же приметила их, но ничего несказала.

Они вышли из каморки, миновали трапезную, гдесестры убирали со стола после завтрака. Тут только Алена осознала, какчудовищно она проспала, и от мысли, что сейчас снова придется таскать воду втреклятую бочку, у нее подкосились ноги. Однако Еротиада не отдала никакихприказаний на то, лишь велела Алене поесть. Она выпила молока и пожевалахлебца. Утреннее восторженное спокойствие растаяло – будто и не было его, иглухая, серая тоска овладела Аленою.

После завтрака, во время которого Еротиадастояла рядом, как приклеенная, сестра-трапезница вновь сделала знак следоватьза собой. Выходя в коридор, Алена вдруг наткнулась на взгляд молоденькойсестры-белицы,[37] прибывшей в монастырь лишь немногим раньшеее, и даже споткнулась: такая жгучая ненависть горела в том взоре. Зашелестелшепот, исполненный яду: «Убийца!»

Она прикусила губу. С этим клеймом вековечнымжизнь проживет она, с ним и умрет. Богу, может быть, и ведомо, что она невиновна, однако что-то не простирает он защитную руку, не осеняет ее венцом, необолокает белыми одеждами – знаком чистоты. Притом что бог за всех, все-такикаждый за себя. И ежели бог кому помогает, то лишь смелым!

Неприметно огляделась. В оконце видно было,что у привратницкой собралась черная стайка: сестры готовились идти собиратьмилостыню на новый храм. Сейчас ворота откроют. Эх, вот бы ринуться…прорваться! Далеко не убежишь: навалятся эти черные воронихи, заклюют. Нет,уйти надо неприметно. И она уйдет – хоть подкоп под стеною выроет, а уйдет!

Холодные пальцы Еротиады охватили ее запястье,потянули за собой.

– И не мысли, – звякнула в тишинеусмешка. – Ну куда тебе идти, подумай. Опять в яму? Не лучше ли… –Она не договорила, только взволнованно вздохнула, но Алена безошибочно моглазакончить за нее: «Не лучше ли в мою постель?»

Они вошли в келью сестры-трапезницы, и Аленатотчас забилась в угол у двери, с неприкрытым ужасом взирая на эту самуюпостель: узкое, плоское ложе, более напоминающее каменную скамью. «Не броситьсяли в окно?» – мелькнула шалая мысль. Но окно было забрано решеткою – развеворобей проскользнет.

– Я хочу кое-что показать тебе, –сестра Еротиада откинула крышку и поманила Алену. – Вот, ну взгляни, небойся!

Алена поглядела. Сначала ей почудилось, будтоона заглянула в какую-то сплошную тьму, потом разобрала, что это – монашескоеоблачение. Еротиада взволнованно доставала рясу, кожаный пояс, мантию, параман.Мелькнули белые вышитые кресты куколя – и только теперь Алена догадалась, что видитоблаченье игуменьи-схимницы. Мелькнула было мысль, что перед ней вещи матушкиМарии, однако тут же вспомнилось, что в своем облачении та была похоронена. Ктому же все лежало здесь новое, еще пахнущее неношеным сукном, шерстью, кожею.

Боже мой, да ведь Еротиада все эти суровыенаряды для себя приготовила! Она и не сомневается, что сделается игуменьей, аможет быть, уже получила уведомление о своем назначении. Ну, коли так, неминовать Алене быть постриженной на сороковины матушки Марии… не миновать!

Сердце ухнуло, чудилось, в некую бездну, рукипохолодели.

Еротиада оглянулась на ее побледневшее лицо,и, верно, всегдашняя проницательность изменила ей, ибо она прочла совсем не то,что было там написано.

– Благоговеешь? – шепнула спридыханием. – Я тоже! Даже страшно, верно? Однако тебе бояться не след…не след! Я возвышу тебя до себя. Ты узнаешь, сколь далеко простирается моялюбовь!

Алена кабы могла – усмехнулась бы. Еротиада,презиравшая жен, «кои мужей обольщают, яко болванов», в конце концов прибегла ксамой что ни на есть женской уловке ради обольщения Алены, но для сего сшиласебе не сарафанец, не казакин, не летничек, даже не юбки немецкие, а – рясу,подрясник, мантию! Да, это выглядело смешно… но Алене было не до смеха. Онапочувствовала, как кровь отливает от лица. Чудилось, клубок змей подкатился кногам и вползает по ним – холодные, нечистые, липкие прикосновения! Слабокачнула головой – и вновь Еротиада, опьяненная зрелищем грядущего своегомогущества, неверно истолковала ее бледность.

– Ей-богу, исполню, что обещано! Мы стобой… о, мы с тобою многого достигнем! Власть, могущество, богатство. Я докажутебе, докажу!

Алена покачнулась. Вдруг некая мысльпронеслась у нее в голове – так внезапно, что ноги подогнулись. Безумная,дерзкая мысль! Но что, ежели удастся? Надо попробовать! Надо решиться. Хужеведь не станет. Хуже ведь некуда!

– Я… хочу поглядеть, как это на тебебудет, – выдавила она и сама поразилась, как нелепо звучит ее голос. Но,может быть, Еротиада сочтет, что он искажен волнением, чего доброго, истрастью?

Глаза Еротиады изумленно расширились:

– Сие облачение?! Но пока нельзя, грех –до посвящения в сан!

«Грех? Кто бы здесь говорил о грехе!» Аленанеприметно скрипнула зубами и потупилась, чтобы Еротиада не прочла ненависти вее глазах.

– Ох, жаль… А я так мечтала увидеть тебяв великолепии, в сиянии… – Она сама не понимала, что молотит. – А ябы надела твои одежды. Ну а потом ты бы сама сняла их с меня…

Еротиада издала хриплый, сдавленный звук ияростно содрала с головы клобук и камилавку.

Алена боялась дышать. Вот на пол полетеларяса, подрясник… это была большая удача, чем она могла рассчитывать, ведьЕротиаде вполне достаточно было надеть мантию игуменьи на свою заношенную рясу,чтобы создать видимость великолепия, – но она решила облачиться какследует быть. Игра тщеславия захватила ее всецело.

Алена робко потянулась к сброшенномуподряснику, однако Еротиада одернула ее:

– Погоди.

Миг отчаяния – но вот из сундука летитсарпинковая сорочка:

– Надень ее, сбрось свои вериги.

Правда что: иначе как веригами заскорузлуюпосконину не назовешь. Но какое опасное мгновение: вдруг, пока она будетраздета, Еротиада не утерпит – и накинется на нее?

«Тогда я убью ее, – холодно сообщилаАлена самой себе – и господу. – Помоги мне, не дай обагрить руки в крови!»