Ну, не так-то легко ее будет взять вКитай-городе. Она ворвалась в толчею Красной площади.

– А вот шуба для доброго купца-молодца!Приклад моржовый, воротник ежовый, а вокруг всех прорех еще нашит рыбий мех!

– Покупай, баба, немецкий кафтан мужику!В один рукав ветер гуляет, в другой птица пролетает, от тепла зуб на зуб непопадает, зато такое платье по царскому указу всяк носить будет.

– Купил – так не задерживайся, а то дождьпойдет – товар раскиснет!

– Царское кружало с утра до утра –заходи, земляк, осуши кружку, повесели свою душку!

– А вот площадной подьячий – всякуючелобитную напишу, купчую, меновую бумагу, письмо – хоть королю аглицкому!

– Подайте, люди добрые, кандальным напропитание! Не для себя просим, для товарищей! Приели уже все с себя, одникандалы, вишь, остались! Подайте, люди добрые…

– Стригу, брею! Цирюльник, цирюльник!Подходи, будь у тебя хоть пчелиный улей, а не голова – уйдешь таким красавцем,что девки за тобой вереницей бегать будут!

…На Красной площади с утра толпился народ: тутбыли главные торги. Здесь бедный и расчетливый человек мог купить все, что емубыло нужно, задешево: начиная со съестных припасов, одежды и до драгоценныхкамней, жемчуга, золота и серебра.

Ряды в Китай-городе расположены были попредметам торговли и удовлетворяли всякий спрос в хозяйстве. Звались они:иконный, седельный, котельный, железный, коробейный, бумаженный, манатейный,[38] сайдашный,[39] кожаный, лапотный,крашенинный, ирошный,[40] плетной, овощной, завязочный,золотной, кружевной, красильный, шапочный, суконный смоленский, суконныймосковский, скорнячный, серебряный, ветошный, покройный, хлебный и калачный,сурожский шелковый, мыльный, сапожный, скобяной, рыбный, прасольный,самопальный, медовый, москательный, фонарный, вандышный,[41]судовой, пушной, юхвенный,[42] подошевный, свечной, восковой,замочный, селедной, луковый, семянной, орешный, рыбный, живой, масляный,кисейный, холщовый… Кроме того, торговали с ларей, рундуков, коробов, скамеек,ящиков. По Никольской, идучи от Кремля, по левой стороне от Казанского собора,вдоль по улице тянулись шалаши на протяжении пятидесяти двух сажен. Квасныекади рассеяны были меж рядами и шалашами, разило сивухою из питейных погребов,красовался герб на вывесках кабаков, а над недавно открытыми табачными лавкамиулыбались нарисованные усатые офицеры с курительными трубками в руках.

«Люди всякого чина и подлый народ» толпилисьна Красной площади, в рядах, на Варварском и Никольском крестцах,[43]в харчевнях, а между ними промыслом своим занимались воры и мошенники: таскалииз карманов, из лавок и шалашей – и тут же торговали украденным по дешевке:теми же калачами или жемчугами.

Глаза Алены так и шныряли по сторонам. Ей ненадо было ни каменьев, ни жемчугов: какую-нибудь коломянковую юбчонку срубашкою или сарафанец. Переоденься она – никто и не глянет в ее сторону,погоня ее тогда уж нипочем не настигнет! Беда – денег ни гроша. А даром вМоскве не дают и слезам не верят…

Она все ближе пробиралась к гостиному двору.Здесь сплошь, одна на одной, харчевни, очаги: и меж рядов, и внутри двора.Однажды вспыхнул такой пожар в харчевне, что едва весь гостиный двор не сгорел.Вот бы сейчас пожар, пусть самый слабенький, – такая суматоха поднимется,что Алену и с собаками не сыщут! Опрокинуть, что ли, один очажок, будто невзначай?

Впрочем, кажется, брать греха на душу ненадобно, вроде бы ее и так потеряли… И, едва осознав это, Алена ощутила, чтоноги подкашиваются от голода и усталости, и села, где стояла, под стенойхарчевни. На нее поглядывали. Понурила усталую голову. Авось примут заупившуюся белицу, которой силы нет дойти до обители. Обычное дело, хоть ипозорное. Но позору, напраслины Алена уже столько в своей жизни натерпелась,что не привыкать стать. Пусть кто что хочет, то и мнит, а ей пришло времяподумать, куда идти.

А идти-то и некуда! Эта мысль вдруг поразилаее. Алена тупо уставилась в огонь очага, вокруг которого приплясывала торговка,ловко переворачивая на огромной сковороде куски жареной рыбы. Но Алена ужезабыла о голоде. В самом деле, куда податься? Вот войдет она во двор Ульянищи:«Здравствуй, золовушка богоданная!» Смешно… да, смешно! А ведь Ульяна, поди,уже перебралась в братнин, наследованный ею, добротный, просторный дом из тойизбушки на курьих ножках, где она жила, овдовев. Бабе-яге ведь так и положено –жить в избе на курьих ногах… Но можно не сомневаться: Ульянища ужеотпраздновала новоселье!

Одно есть место, где никто Алену отродясь ненайдет, да и искать не станет: батюшкин дом. Заколоченный, заброшенный, даромНикодиму не нужный – и в то же время стоивший Алениному отцу жизни… Вот там онаи отсидится, придет немножечко в себя. И может быть, господь пошлет ейозарение: кто же все-таки плеснул Никодиму злого зелья. Ведь если сие неоткроется, до конца жизни придется Алене скитаться, числиться в беглых преступницах,обреченно ждать смерти. Ведь жизнь ей была дарована лишь на монастырскоепослушание, а объяви Еротиада, что келейница сбежала, – и будет в розыскеженка Алена Журавлева! Уходить придется из Москвы, это уж как пить дать. А чемжить? Побираться, как эти вон, облепившие паперть Василия Блаженного, будтомухи? Или стыдным делом промышлять?

Нет. Нет. Она и забыла! У нее есть чем жить!

Алена напряженно зажмурилась.

Прежде чем идти в батюшкин дом, ей все-такинадобно исхитриться и слазить на сеновал в Никодимовом подворье. Там, в самомдальнем углу, беспорядочной грудою навалены пустые пчелиные колоды. ОднаждыУльянища, у которой глаз был востер, будто змея, шныряя по двору, залезла-такина сеновал – и пристала к брату как банный лист: «Зачем, мол, тебе эти старыеколоды да зачем?»

Никодима так и перекосило, однако он нашел всебе силы отшутиться: «Храню по старой памяти, раньше медом промышлял, дабольно пчелки злы ко мне, люди-то добрее, особенно когда – твои должники, иносят мне добро свое, как пчелки – мед!»