покоя, той идеальной гармонии, которая происходит от незыблемости веры, безусловной веры ребенка в могущество родной матери.

Я крепко обняла сына, разбудив его набожными обещаниями, которые выразились в поцелуях. Биби, суп, чайник, свечи, чашка, преданная Бесси – все улыбались.

* * *

Едва мы закончили наш первый пир – торжество по случаю обретения славной независимости, – как на веранде появился гадкий старик, водивший нас на рыбный рынок. Все в том же изношенном мундире с выцветшей желтой окантовкой он глупо хмыкнул в знак приветствия, скривил губы в непонятно что означавшей усмешке и довел до нашего сведения приказ Его Величества, требовавшего, чтобы я сейчас же пришла в школу.

Неустрашенные, мы умышленно посидели еще немного за нашим знаменитым завтраком, затем встали и приготовились следовать за механической старой обезьяной. Луи на прощанье ласково обнял Бесси, и, оставив Биби охранять дом, мы пошли за стариком. Нас ждала та же самая длинная узкая причудливая лодка. Под такое жгучее солнце, пожалуй, побоялись бы выходить даже сипаи [48]. По голым спинам кряхтящих гребцов, боровшихся с сильным течением, текли ручейки пота. Мы высадились у знакомого (королевского) павильона. Крытая галерея, тянувшаяся вдоль его фасада, выдавалась в реку. Ее многоярусная крыша служила укрытием и одновременно соединяла разрозненные дряхлые части конструкции, представлявшей собой древнее сооружение. Было заметно, что отдельные участки крыши недавно ремонтировались и фронтоны были обновлены, а вот шаткие колонны постанывали, словно протестуя против этого архитектурного анахронизма, который держал на своих обветшалых плечах слишком много молодых голов.

Глава IX

Наша школа во дворце

Примечательно, что вообще-то в Сиаме отношение к образованию пренебрежительное, но в империи едва ли найдутся мужчина или женщина, которые не умеют читать и писать. Сиамцы – тщеславный народ, но они не фанатики и по природе своей люди не поверхностные. Думаю, недалек тот день, когда под влиянием идей просвещения и в силу своего желания не только внимать европейцам, но и перенимать их обычаи и привычки, они поднимутся до высот великой нации.

Язык этого народа развивается, его грамматический строй совершенствуется медленно, но верно. Как и многие восточные языки, поначалу он состоял преимущественно из односложных слов, но с укоренением заимствований из пали и санскрита сформировались и многосложные слова. В сиамском языке весьма своеобразные местоимения и частицы, идиом мало, и они достаточно примитивные, метафоры используются незамысловатые. В отношении особ королевской крови, титулованной знати и сановников лексика разнообразна до чрезмерности, и вообще к лицам высокого статуса принято обращаться особым витиеватым слогом; повторение слов и фраз скорее приветствуется, нежели возбраняется. Афористичная краткость и строгость отражают чистоту духа сиамского языка, наделяя его достоинством и красотой, но в том, что касается орфографии и грамматики, стандартов не существует, каких-то универсальных правил очень мало. Каждый сиамский писатель придерживается собственных норм правописания, и то, что является пуризмом в понимании одних, другие воспринимают как жаргон или неграмотную речь.

Сиамцы пишут слева направо, без заглавных букв, без пробелов и знаков препинания между словами, так что весь абзац, как в древнем санскрите, представляет собой одно длинное слово.

…Влачится раненой змеей [49].

Материалами для письма служат либо тростниковая палочка и местная темная бумага, либо перо (оно из латуни или железа; с одного конца, которым пишут, заостренное, с другого, которым стирают, плоское) и обработанные специальным образом пальмовые листья.

Во всех уголках империи грамоте – читать, писать и считать – мальчиков учат священнослужители. В каждом монастыре есть библиотека с относительно стандартным набором книг. Более ценные книги гравировались золотом на пластинках из слоновой кости или на подготовленных для письма листьях пальмиры. Края листов украшали позолотой или яркими цветами.

Литература Сиама представлена главным образом религиозными текстами. «Камаракья» (Буддийские обряды) – книга, предназначенная исключительно для священников, и, соответственно, как и другие литературные источники винаи [50], она малоизвестна. В ней содержатся основные положения нравственных норм буддизма и, per se  [51], с точки зрения литературных достоинств этот канон совершенен, в чем сходятся во мнении все писатели, в том числе самые суровые критики. Спенс Гарди, миссионер-уэслианин [52], говоря о входящем в книгу тексте под названием «Дхаммапада» [53], который изучают в школах при монастырях, признает, что ни один языческий писатель не сумел бы создать произведение более нравственное по своей чистоте, нежели сборник заповедей, составленный на основе этого труда.

Ученик Королевской школы

Месье Лабулэ [54], один из выдающихся членов Французской академии, в газете «Деба» [55] за 4 апреля 1853 года о произведении под названием «Дхармна Майтри» (Закон милосердия) пишет следующее:

«Непостижимо, как люди, не ведающие откровения, сумели взмыть так высоко и приблизиться к истине. Помимо пяти великих заповедей – не убий, не укради, не прелюбодействуй, не лги, не бражничай, – здесь особо оговариваются все возможные пороки: лицемерие, гнев, гордыня, подозрительность, алчность, злословие, жестокое обращение с животными. В числе похвальных добродетелей упоминаются не только такие, как почитание родителей, забота о детях, подчинение власти, благодарность, умеренность в периоды процветания, смирение и стойкость в час испытаний, спокойствие во все времена, но также такие добродетели, не известные ни одной языческой системе нравственных устоев, как умение прощать оскорбление и отвечать добром на зло».

Все добродетели, говорят нам, происходят от майтри, а майтри можно обрести только благодаря милосердию и любви.

«Я, не колеблясь, перевожу «майтри» словом «милосердие», – пишет Бюрнуф [56] в комментариях к своему переводу «Лотосовой сутры», – ибо «майтри» обозначает не только понятие дружелюбия или чувство особого расположения человека к себе подобным. Оно выражает то всеобъемлющее чувство, которое вдохновляет нас к тому, чтобы проявлять доброжелательность ко всем людям и иметь постоянное стремление помогать им».

К этому я могу лишь присовокупить слова Бартелеми-Сент-Илера [57]: «Я, не раздумывая, готов добавить, что, не считая Иисуса Христа, среди основателей религий нет фигуры более чистой, более трогательной, нежели Будда. Он вел безгрешное существование, постоянно проявляя героизм, соответствующий его убеждениям. И, если учение, что он превозносит, ложно, деяния его безупречны. Будда – олицетворение всех тех добродетелей, которые он проповедует: это самопожертвование, сострадание, неизменное благорасположение, искренность и честность. В возрасте 29 лет он оставляет двор короля, своего отца, становится нищим и ревностным поборником веры. Шесть лет он проводит в затворничестве и медитации, формулируя свое учение. Потом более полувека распространяет его силой слова и убеждения. Умирает он на руках своих