дела он ясно понял, что это люди скорее забавные, чем мудрые, и уразумел, что они, не учитывая ни расположения своего места (которое было на запад от города), ни времени, когда совершают свой путь, приписывают несчастью или обиде, наносимой солнцем, то, что происходит по случайности. Поэтому вздумалось ему над ними потешиться. Итак, преувеличивая трудность этого дела как весьма важного, он взял два дня на ответ, ибо надобно ему хорошенько изучить свои книги, и прибавил, что не может читать без очков, то есть хотел бы освежать взор золотыми дукатами.

«Мессер, — отвечали они, — мы к этому готовы», — и, запустив руку в объемистую суму, вынули десять золотых скудо, которые отдали ему, прося приложить всяческое усердие им на помощь. В назначенный срок они вернулись и услышали от ученого, что в этом деле обнаружилась величайшая трудность и надобно ему приложить вящие усилия, которые, по его замечанию, заслуживают и вящей награды. Он прекрасным образом добыл из их сумы еще двадцать пять скудо и назначил другой срок, по истечении которого они явились снова. Тут он сказал им прямо: он-де обнаружил возможную причину их несчастия в том, что солнце на них прогневалось из-за какой-то обиды; итак, пусть согласятся сказать правду, обидели ли его и чем, ибо, конечно, найдется противу этого прекрасное средство. Они не знали, как сразу ответить, и взяли сроку вернуться домой и справиться у общины; засим отбыли, оставив доктору еще десять скудо ради доброго его расположения. Добравшись до дома, они созвали совет, на котором изложили свое поручение.

Они совещались об этом деле усердно, но не знали, что ответить, ибо не разумели, чем солнце обижено. Напоследок, когда послы изложили слова ученого, что солнце, несомненно, каким-то манером оскорблено и потому гневится, поднялся один из старейшин и молвил так:

«Возможно ли, что вы так дубоваты, чтобы никто из вас не замечал величайших обид, которые ежедневно наносятся солнцу? Разве вы не знаете (мне стыдно об этом говорить), что нет среди нас никого, кто, собираясь выпустить ветры, не выходил бы на свежий воздух? О, великая это ему обида, ибо приносится ему аромат самый неприятный, не говоря уж о том, что мы заставляем его постоянно заниматься просушкой таких перепелок или, лучше сказать, такой яичницы[104]».

Все заключили, что в том и состояла обида, и с этим решением вновь отрядили послов, заново снабдив их деньгами. Известили о том ученого, и он сказал, чтобы воротились через два дня, а потом — что он отпускает их с прекрасным средством поправить дело, и вот каким: пусть впредь не опорожняются под открытым небом, но у какого-нибудь стожка, или у корней виноградной лозы, или в другом каком месте, не открытом солнцу. Далее, пусть примут твердое и непреложное решение: если хотят идти в город, надобно выходить из дому, когда солнце клонится к вечеру, если же хотят оставить город, чтобы вернуться домой, выходить надлежит поутру, как солнце поднимается. Коли будут так делать, оно всегда будет у них за плечами, а не в лицо; если же возьмутся за прежнее, вновь попадут в немилость. К этому он прибавил, что, если желают сохранить мир с солнцем, первейшее средство — оказывать почести и ласки его челяди, то есть тем мерцающим червячкам, что зовутся светляками (в тех краях они именуются гнилушками, сверкунами или турчелками). С этим он их отпустил, получив от них в общей сложности сто золотых скудо, с которыми вдоволь развлекся за счет этих олухов.

Воротившись домой, они снова созвали совет и передали заключение ученого, написанное и подписанное им своеручно; его приняли и прочли с общим величайшим удовольствием и радостью, а потом вынесли нерушимое постановление, чтобы всякий под страхом тяжелейших кар исполнял все, что в оном заключении содержится. Затем принялись совещаться о том, какого рода ласки надлежит оказывать светлякам (ибо как раз стоял месяц май, когда они появляются). После долгих пререканий, как обычно у них бывает при принятии подобных решений, постановлено было следующим вечером учинить им пышную трапезу. Рассудили, что лучшее, что можно им предложить, — по блюду лазаньи с каждого; одному было поручено распорядиться о стряпне, а другому — позаботиться о достаточном числе блюд.

В назначенный час они уложили большое число приготовленных блюд в два мешка и навьючили ими осла. Лазаньи же, с пылу с жару, уложили в еще один большой мешок, которым нагрузили другого осла, но без вьючного седла, потому что эта поклажа была поменьше, и направились в поле, где виделось великое множество этих червячков. Осел с мисками, или блюдами, тяжело нагруженный, упал и по несчастью свалился в яму, так что вся скудельная утварь побилась.

Второй осел, чувствуя, как припекает ему поясницу жарким и проникновенным соком лазаньи, скакал и ревел небывалым образом, не в силах сносить такую муку. Видя в сем доброе знаменье, эти люди говорили: «Вот как радуется ослик, вот как празднует наше пиршество», не замечая, что его движения вызваны страданием. Добравшись до назначенного места, разгрузили лазанью и обнаружили, что осел вконец ошпарен и шкура с него слезла, отчего он вскоре простился с жизнью. Нашед все блюда побитыми, они так были раздосадованы, не зная, как подавать лазанью, что убили второго осла; таким образом, эта комедия кончилась смертью двух ослов, ни в чем не виноватых.

Осел флорентинца, который, как сказано, был за изгородью, отдыхая и слушая, когда услышал о злосчастье тех двух ослов, весьма огорчился. Не в силах удерживать охватившую его скорбь, он порывисто вскочил и, трижды пернув, принялся реветь так громко, что внезапный шум испугал и ошеломил этих людей. Потом, ободрившись, работники спросили огородника об этой неожиданности, он же отвечал, что это осел, купленный его хозяином и отданный ему в науку, ибо хозяин, возобновляя старинное обыкновение, желает использовать осла для верховой езды. На вопрос, чем, по его мнению, вызван этот внезапный рев:

— Не могу сказать ничего другого, — отвечал тот, — кроме того, что, слушая наши беседы, он уразумел несчастье ослов, о котором я повествовал, и оттого наполнился скорбью и обнаружил ее.

Глава XIV. Как осла убрали сбруей и приготовили для езды

Нет сомнения, что осел вытворял все это от скорби, весьма сострадая тем двум ослам с их плачевным концом. В этом он выказал отменно добрую природу, а вовсе не жестокую, в отличие от многих людей, которые, видя несчастье ближнего, нимало ему не сострадают и даже, кажется, иной раз чувствуют удовольствие: