Что же касается парикмахерской, то хотя там тоже можно былоувидеть на подоконнике дохлых мух, больше десяти дней они здесь никогда незалеживались. И вообще уж раз-то в месяц Кэл непременно сам мыл всю своюпарикмахерскую, где, неуклюже двигая руками, словно не смазанными в локтевыхсуставах, орудовал густо смазанными маслом ножницами, не закрывая розового рта,откуда лился поток отдающих мятной жвачкой сплетен. Вел он себя как на пасеке —в вечном страхе, что не справится с большим серебристым, жужжащим, как шмель,электрическим насекомым, которым водил вокруг ваших ушей. Иногда насекомое ивпрямь вдруг выходило из повиновения, больно вас жалило и вцеплялось вам вволосы, тогда Кэл, изрыгая проклятия, дергал и тащил к себе машинку, словновырывал зуб.

Вот поэтому, а также из соображений экономии я стригся уКэла всего дважды в год.

Дважды в год еще и потому, что из всех парикмахеров на светеникто столько не болтал, как Кэл, никто так щедро не поливал одеколоном, никтотак не злословил, не давал с таким рвением советы и не бубнил без остановки,отчего голова шла кругом. О чем бы вы ни заговорили, он знал любую темудосконально, вдоль и поперек, а объясняя вам, скажем, бездарность теорииЭйнштейна, бывало, вдруг останавливался на полуслове, прикрывал один глаз,склонял голову набок и задавал свой Великий Вопрос, на который не могло бытьБезопасного Ответа.

— Слушай, а я рассказывал тебе про себя и про Скотта[61] Джоплина? Да, да, Господи Боже, про нас со стариной Скоттом?Ну так послушай, ради Бога, про тот день в девятьсот пятнадцатом году Как Скоттучил меня играть регтайм «Кленовый лист».

На стене висела фотография Скотта Джоплина, подписанная им внезапамятные времена, чернила выцвели, как на объявлении в окне леди сканарейками. На снимке можно было разглядеть очень юного Кэла: он сидел натабурете за роялем, а склонившийся над ним Джоплин накрыл своими большимичерными ладонями руки счастливого мальчишки.

Этот веселый мальчуган, навсегда запечатленный нафотографии, пригнулся, стараясь охватить руками клавиатуру, готовый прыгнутьнавстречу жизни, миру, вселенной, готовый проглотить их с потрохами. На егодетском лице было такое выражение, что при взгляде на фотографию у меня каждыйраз щемило сердце. И я старался пореже на нее смотреть. Слишком больно былонаблюдать, как на нее глядит сам Кэл, готовясь задать свой извечный ВеликийВопрос, как без всяких просьб и уговоров он кидался к пианино, чтобыотбарабанить свой кленовый регтайм.

Кэл.

Он был похож на ковбоя, который теперь ездит верхом напарикмахерских креслах. Представьте техасских пастухов — жилистых, обветренных,всегда загорелых, засыпающих, не снимая стетсоновских шляп, словно приклеенныхк ним на всю жизнь, и душ принимающих в тех же дурацких шляпах. Таким же был иКэл, когда он ходил кругами вокруг недругов-клиентов с оружием в руках, пожираяволосы, подрезая баки, прислушиваясь к стуку ножниц, восхищаясь своей жужжащей,как шмель, электрической машинкой для стрижки, и говорил, говорил, а я в этовремя воображал, будто он пляшет вокруг моего кресла, полуголый, словнотехасский ковбой в нахлобученной на уши шляпе, и знал, что его обуревает однострастное желание — рвануть к пианино и пробежать пальцами по улыбающейсяклавиатуре.

Иногда я делал вид, будто не замечаю безумных, обожающихвзглядов, которые Кэл бросал на ждущие его черные и белые, белые и черныеклавиши. Но в конце концов, испустив мазохистский стон, я восклицал:

— Ладно, Кэл, действуй!

И Кэл действовал.

Словно его ударило током, он, неуклюже, по-ковбойски ступая,шел к пианино, причем ковбоев было сразу двое — один в зеркале, более шустрый,более бравый, чем Кэл. Оба рывком поднимали крышку пианино, открывая желтоватуюзубастую пасть, горящую нетерпением запеть.

— Послушай вот это, сынок. Ты когда-нибудь, хотькогда-нибудь слышал что-нибудь подобное?

— Нет, Кэл, — отвечал я, сидя в кресле снедостриженной изуродованной головой. — Нет, — отвечал я вполнечистосердечно. — Никогда.

«Боже мой, кто же это его так безобразно обстриг?» — впоследний раз прозвучало у меня в ушах восклицание старика, выбирающегося изморга.

И вот я увидел виновника: он маячил в окне парикмахерской,вглядываясь в туман, напоминая кого-то из персонажей с картин Хоппера[62] — обитателей пустых комнат, одиноких посетителей кафе илизастывших в ожидании на углу улицы прохожих.

Кэл.

Пришлось заставить себя открыть дверь, и я нерешительновошел в парикмахерскую, глядя под ноги.

Весь пол был засыпан завитками каштановых, черных, седыхволос.

— Привет! — с наигранной веселостью сказаля. — Похоже, у тебя был удачный день!

— Знаешь, — ответил Кэл, не отрываясь отокна, — эти волосы валяются здесь уже пять, а то и шесть недель. И все этовремя никто в здравом уме не входил в эту дверь, если не считать бродяг, что ктебе не относится, идиотов, что тоже не про тебя, или лысых — это тоже не протебя. А если кто и входил, то лишь затем, чтобы спросить дорогу в психушку. Илиприходили бедняки, а это уж точно про тебя, так что садись в кресло, на мойэлектрический стул, и готовься к казни. Электромашинка уже два месяца какотказала, а у меня наличных нет, не могу привести ее, проклятую, в порядок.Садись.

Подчиняясь приказу своего палача, я направился к креслу, сели поглядел на устилавшие пол волосы — свидетельства молчащего прошлого, которыедолжны были что-то означать, но ни о чем не говорили. Даже глядя на них сбоку,я не мог различить в этом мусоре никаких загадочных знаков, предупреждающих обопасности, никаких вещих предзнаменований.

Наконец Кэл обернулся и стал вброд переходить море никому ненужных отрезанных прядей.

Его руки, как будто сами по себе, без его ведома, взялирасческу и ножницы. Он помедлил у меня за спиной, словно палач, опечаленныйтем, что ему предстоит отрубить голову молодому королю.

Спросил, какую я хочу длину, точнее говоря, предложил мнесамому выбрать масштабы разрушения, но я отвлекся, уставившись в дальний уголослепительно белой, арктически пустой парикмахерской…

Я глядел на пианино Кэла.

Впервые за пятнадцать лет это пианино было занавешено. Егожелто-серая восточная улыбка скрывалась под белой погребальной простыней.

— Кэл. — Я не сводил глаз с простыни. На какое-товремя я забыл про мертвого, безобразно остриженного старика с конфетти оттрамвайных билетов. — Кэл, — повторил я, — ты что, пересталиграть старый кленовый регтайм?