Кэл пощелкал ножницами, — щелк-щелк! — сновапощелкал ими у меня возле шеи — щелк-щелк!

— Кэл, — повторил я, — что-то не так?

— Когда наконец прекратятся эти смерти? — произнесон глухо.

И тут же зажужжал шмель, покусывая мне уши, отчего у меня поспине пробежал знакомый холодок, а Кэл, поругиваясь сквозь зубы, уже началстричь меня тупыми ножницами, как будто косил брошенное пшеничное поле. До менядонесся слабый запах виски, но я смотрел прямо перед собой.

— Кэл? — окликнул я его снова.

— Да? Нет, я хотел сказать — дрянь! Дрянь дело. Оншвырнул на полку ножницы, расческу и дохлого шмеля и, тяжело ступая по океанустарых волос, прошел по комнате и сдернул простыню с пианино, а онозаулыбалось, словно большое бессмысленное существо, едва Кэл сел и положил наклавиши вялые руки, похожие на кисти живописца, готового изобразить бог знаетчто.

А дальше последовал взрыв, словно вырвали сломанный зуб изразмозженной челюсти.

— К черту все! Гады! Сволочи! Я же играл, выжимал изэтой штуки все, чему научил меня Скотт. Старина Скотт… Скотт.

Его голос замер.

Кэл бросил взгляд на стену над пианино. И, заметив, что ятоже посмотрел туда, отвел глаза. Но было поздно.

Впервые за двадцать лет я не обнаружил на месте фотографииСкотта Джоплина.

Открыв рот от удивления, я подался вперед в кресле.

А Кэл тем временем, сделав над собой усилие, натянулпростыню на черно-белую улыбку и вернулся ко мне с видом плакальщика насобственных поминках. Он остановился у меня за спиной и снова взял в рукиорудия пытки.

— В общем, Скотту Джоплину девяносто семь очков, аКэлу-парикмахеру — ноль, — подвел он итоги проигранной игры, на которуюушла вся жизнь.

Дрожащими пальцами он провел по моей голове.

— Боже милостивый, ты только глянь, что я с тобойсделал! Господи! Ну и поганая же вышла стрижка! А я еще и до половины не дошел.Мне бы надо заплатить тебе — ведь по моей милости ты разгуливал все эти годыкак запаршивевший эрдельтерьер! И уж раз на то пошло, дай-ка я расскажу, чтосотворил с одним клиентом три дня назад. Ужас! Может, из-за того, что я такизуродовал несчастного, кто-то не выдержал, пожалел его и отправил на тот свет,чтобы избавить от страданий.

Я снова дернулся в кресле, но Кэл мягко придержал меня.

— Надо бы тебе ввести новокаин, но не буду. Так вот,слушай об этом старике.

— Да, да, я слушаю, Кэл, — заверил я его, ведьзатем я сюда и пришел.

— Сидел точно там, где ты сейчас, — началКэл. — Прямо на этом самом месте, посмотрел в зеркало и говорит: «Стригина всю катушку!» Так и сказал. «Кэл, — говорит, — стриги на всюкатушку». «Самый, — говорит, — важный вечер в моей жизни. Иду вМайроновский танцзал в Лос-Анджелесе. Не был там уже столько лет! Позвонилимне, — говорит, — и сказали, что я выиграл большую премию». —«За что?» — спрашиваю. «Сказали — самый, мол, почтенный, старейший жительВенеции». — «Разве, — говорю, — это повод для праздника?» —«Молчи, — говорят, — да приоденься». — «Вот я и пришел, Кэл.Подстриги покороче, только чтобы голова не стала как бильярдный шар. Икаким-нибудь там Тигровым тоником побрызгай». Ну я и давай стричь. Старик,наверно года два не стригся, отрастил целую снежную гору волос. Поливал егоодеколоном, пока мухи не стали дохнуть. Ушел счастливый, оставил два бакса,наверно последние. Я не удивился. А сидел он, где ты сейчас. — И теперьвот, — закончил Кэл, — он умер.

— Умер? — чуть не закричал я.

— Кто-то нашел его в львиной клетке, потопленной вканале. Мертвым.

— Кто-то… — повторил я, но не добавил, что я.

— Наверно, старик никогда не пил шампанского или давноне пил, вот и перебрал. И свалился.

«Кэл, — сказал он мне тогда, — давай на всюкатушку». Ты вот насчет чего пошевели мозгами: ведь и я, и ты свободно моглиоказаться в том канале, а теперь, разрази меня гром и пропади все пропадом, тамон один, навсегда. Поневоле задумаешься, правда? Слушай-ка, сынок, что-то вид утебя неважный. Я слишком разболтался, да?

— А он не сказал, кто его подвезет, куда, когда ипочему? — спросил я.

— Ничего такого не сказал, насколько я помню. Кто-то,наверно, подъехал на трамвае, забрал его и довез прямо до дверей Майроновскоготанцзала. Ты когда-нибудь проезжал там на трамвае в субботу вечером? Старыедамы и старые джентльмены так и вываливаются оттуда в своих мехах, побитыхмолью, да в зеленых смокингах. Пахнет от них одеколоном «Бен Гур» и тонкимисигарами. Небось радуются, что не переломали ноги во время танцев, лысиныблестят от пота, тушь течет с ресниц и в чернобурках им уже невмоготу. Я тамкак-то был, в этом танцзале. Посмотрел, посмотрел и ушел. Думаю, этому трамваюпо дороге к морю следовало бы делать остановку возле кладбища «Лужайка Роз» ипочти всех высаживать. Нет, спасибо. Что-то я совсем разболтался, правда?Скажи, если так… — Что ни говори, — продолжал он тут же, вернувшисьнаконец к старику, — а он умер, и самое плохое, что теперь он будет лежатьв могиле и еще тысячу лет вспоминать того гада, что так безобразно обкромсалего напоследок. А ведь гад этот — я… И так по одному в неделю. Люди с плохойстрижкой исчезают, и, глянь, их уже вытаскивают — они, оказывается, утонули, адо меня наконец начинает доходить, что мои руки ни к черту не годятся, и…

— Ты не знаешь, кто хотел его забрать и отвезти на этитанцы?

— Откуда мне знать? Да и какая разница? Старик сказал —кто-то, не знаю кто, назначил ему встречу возле Венецианского кинотеатра всемь: они, мол, посмотрят часть шоу, поужинают у Модести — это последнее еще незакрытое кафе на пирсе. А потом — наше вам с кисточкой — он проводит его вцентр города, в танцзал. На быстрый вальс с какой-нибудь столетней КоролевойРоз. Ну чем не праздник, а? А потом домой, в постельку, навеки. Только зачемтебе все это, сынок? Ты…

Зазвонил телефон.

Кэл смотрел на него и бледнел на глазах.

Прозвучало три звонка.

— Ты не ответишь, Кэл? — удивился я. Кэл смотрелна телефон точно так, как я смотрел на мой телефон на заправочной станции,когда кто-то за две тысячи миль от меня молчал и только натужно дышал. Кэлпокачал головой.

— С какой стати я буду снимать трубку, если, кромеплохих новостей, ничего не услышишь? — ответил он.

— Да, в иные дни так и думаешь. Я медленно стащил с шеипростыню и встал. Кэл машинально протянул руку ладонью вверх за наличными. Акогда сам это заметил, чертыхнулся, убрал руку и застучал по кнопкам кассовогоаппарата.