— Да. Гораздо лучше. И я поеду с тобой, как сказала Пилар.

— Да.

— Только не в приют. Я хочу с тобой.

— Нет, в приют.

— Нет. Нет. Нет. С тобой, и я буду твоя жена.

Они лежали рядом, и все, что было защищено, теперь осталосьбез защиты. Где раньше была шершавая ткань, все стало гладко чудеснойгладкостью, и круглилось, и льнуло, и вздрагивало, и вытягивалось, длинное илегкое, теплое и прохладное, прохладное снаружи и теплое внутри, и крепкоприжималось, и замирало, и томило болью, и дарило радость, жалобное, молодое илюбящее, и теперь уже все было теплое и гладкое и полное щемящей, острой,жалобной тоски, такой тоски, что Роберт Джордан не мог больше выносить это и спросил:

— Ты уже любила кого-нибудь?

— Никогда.

Потом вдруг сникнув, вся помертвев в его объятиях:

— Но со мной делали нехорошее.

— Кто?

— Разные люди.

Теперь она лежала неподвижно, застывшая, точно труп,отвернув голову.

— Теперь ты не захочешь меня любить.

— Я тебя люблю, — сказал он.

Но что-то произошло в нем, и она это знала.

— Нет, — сказала она, и голос у нее был тусклый ибезжизненный. — Ты меня не будешь любить. Но, может быть, ты отвезешь меня вприют. И я буду жить в приюте, и никогда не буду твоей женой, и ничего вообщене будет.

— Я тебя люблю, Мария.

— Нет. Это неправда, — сказала она. Потом жалобно и снадеждой, словно цепляясь за последнее: — Но я никогда никого не целовала.

— Так поцелуй меня.

— Я хотела тебя поцеловать, — сказала она. — Но я не умею.Когда со мной это делали, я дралась так, что ничего не видела. Ясопротивлялась, пока… пока один не сел мне на голову, а я его укусила, — итогда они завязали мне рот и закинули руки за голову, а остальные делали сомной нехорошее.

— Я тебя люблю, Мария, — сказал он. — И никто ничего с тобойне делал. Тебя никто не смеет тронуть и не может. Никто тебя не трогал,зайчонок.

— Ты правда так думаешь?

— Я не думаю, я знаю.

— И ты меня не разлюбил? — Она опять стала теплая рядом сним.

— Я тебя люблю еще больше.

— Я постараюсь поцеловать тебя очень крепко.

— Поцелуй меня чуть-чуть.

— Я не умею.

— Ну просто поцелуй.

Она целовала его в щеку.

— Не так.

— А куда же нос? Я всегда про это думала — куда нос?

— Ты поверни голову, вот. — И тогда их губы сошлисьтесно-тесно, и она лежала совсем вплотную к нему, и понемногу ее губыраскрылись, и вдруг, прижимая ее к себе, он почувствовал, что никогда еще небыл так счастлив, так легко, любовно, ликующе счастлив, без мысли, без тревоги,без усталости, полный только огромного наслаждения, и он сказал: — Моймаленький зайчонок. Моя любимая. Моя длинноногая радость.

— Как ты сказал? — спросила она как будто откуда-тоиздалека.

— Моя радость, — сказал он.

Так они лежали, и он чувствовал, как ее сердце бьется околоего сердца, и своей ногой легонько поглаживал ее ногу.

— Ты пришла босиком, — сказал он.

— Да.

— Значит, ты знала, что ляжешь тут?

— Да.

— И не боялась?

— Боялась. Очень. Но еще больше боялась, как это будет, еслиснимать башмаки.

— Который теперь час, ты не знаешь?

— Нет. А разве у тебя нет часов?

— Есть. Но они за твоей спиной.

— Достань их.

— Не хочу.

— Так посмотри через мое плечо.

Было ровно час. Циферблат ярко светился в темноте мешка.

— У тебя подбородок колется.

— Прости. Мне нечем побриться.

— Мне нравится так. У тебя борода светлая?

— Да.

— И она вырастет длинная?

— Не успеет до моста. Мария, слушай. Ты…

— Что я?

— Ты хочешь?

— Да. Все. Я хочу все. Если у нас с тобой будет все, можетбыть, станет так, как будто того, другого, не было.

— Это ты сама надумала?

— Нет. Я думала, но это Пилар мне так сказала.

— Она мудрая.

— И еще одно, — совсем тихо проговорила Мария. — Она велеламне сказать тебе, что я не больна. Она понимает во всем этом, и она велеласказать тебе.

— Она велела сказать мне?

— Да. Я с ней говорила и сказала, что я тебя люблю. Я тебяполюбила, как только увидела сегодня, я тебя всегда любила, еще до того, каквстретила, и я сказала Пилар, и она сказала, если только я когда-нибудь будуговорить с тобой обо всем, что было, я должна сказать тебе, что я не больна. Апро то, другое, она мне уже давно сказала. Вскоре после поезда.

— Что же она сказала?

— Она сказала, что человеку ничего нельзя сделать, если егодуша против, и что, если я кого полюблю, будет так, как будто того вовсе небыло. Понимаешь, мне тогда хотелось умереть.

— То, что она сказала, — правда.

— А теперь я рада, что не умерла. Я так рада, что я неумерла. Ты будешь меня любить?

— Да. Я и теперь тебя люблю.

— И я буду твоя жена?

— Когда занимаешься таким делом, нельзя иметь жену. Носейчас ты моя жена.

— Раз сейчас, значит, и всегда так будет. Сейчас я твояжена?

— Да, Мария. Да, мой зайчонок.

Она прижалась к нему еще теснее, и ее губы стали искать егогубы, и нашли, и приникли к ним, и он почувствовал ее, свежую, и гладкую, имолодую, и совсем новую, и чудесную своей обжигающей прохладой, и непонятнооткуда взявшуюся здесь, в этом мешке, знакомом и привычном, как одежда, какбашмаки, как его долг, и она сказала несмело:

— Давай теперь скорее сделаем так, чтобы то все ушло.

— Ты хочешь?

— Да, — сказала она почти исступленно. — Да. Да. Да.