Антонио Фортунь и сыновья

Торговый дом основан в 1888

В ту ночь, когда я вернулся на Кладбище Забытых Книг, Исааксказал мне, что Каракс взял фамилию матери, фамилия его отца была Фортунь, и онвладел шляпным магазином на улице Сан-Антонио. Я еще раз взглянул на портретнеизвестной пары, уже не сомневаясь в том, что тот юноша — Хулиан Каракс,улыбавшийся мне из прошлого, не ведая о том, что его окружают языки пламени.

На следующее утро Фермин прилетел на работу на крыльяхКупидона, улыбаясь и насвистывая болеро. При других обстоятельствах я быполюбопытствовал, как они с Бернардой откушали, но в тот день я не был склоненк сантиментам. Отец договорился в одиннадцать утра доставить заказ профессоруХавьеру Веласкесу в его рабочий кабинет на Университетской площади. Поскольку уФермина одно упоминание о сем заслуженном человеке вызывало аллергическуючесотку, я воспользовался этим обстоятельством и взялся отнести заказанныекниги сам.

— Этот тип — зазнайка, развратник и фашистскийприхвостень, — заявил Фермин, высоко воздев сжатый кулак как поступалвсегда в порыве праведного гнева. — С его положением на кафедре и властьюна выпускных экзаменах, он даже Пассионарию попытался бы употребить, подвернисьона ему под руку.

— Не преувеличивайте, Фермин. Веласкес весьма неплохоплатит, причем всегда заранее, и делает нам отличную рекламу, — напомнилему мой отец.

— Это деньги, обагренные кровью невинных дев, —возмутился Фермин. — Бог свидетель, я никогда не спал с малолетками, и непотому, что не хотел или у меня не было такой возможности; это сейчас я выгляжуне лучшим образом, но я знавал и другие времена, когда был молод, красив и привласти — и какой власти! — но даже тогда, появись такая на моем горизонтеи учуй я, что она не против, я всегда требовал удостоверение личности, а ежелитакового не имелось — письменное разрешение родителей, чтоб не переступитьзаконов нравственности.

Отец закатил глаза:

— С вами невозможно спорить, Фермин.

— Потому что если уж я прав, то прав.

Я взял сверток, который сам же приготовил накануне вечером:две книги Рильке и апокрифическое эссе о легких закусках и глубинахнационального самосознания, приписываемое Ортеге, и оставил Фермина с отцомпререкаться по поводу нравов и обычаев.

День выдался чудесный: ясное лазурное небо, свежийпрохладный ветерок, пахнувший осенью и морем. Больше всего я любил Барселону воктябре, когда неудержимо тянет пройтись, и каждый становится мудрее благодаряводе из фонтана Каналетас, которая в это время чудесным образом не пахнетхлоркой. Я шел легким шагом, поглядывая на чистильщиков обуви и мелкихканцелярских крыс, возвращавшихся после утренней чашечки кофе, продавцовлотерейных билетов и на танец дворников, неторопливо и с таким тщаниеморудовавших метлами, словно они взялись вымести из города все до последнейпылинки. К этому времени в Барселоне стали появляться все новые автомобили, и усветофора на улице Бальмес я увидел по обе стороны конторских служащих в серыхпальто, голодным взглядом пожиравших «студебеккер», словно это была только чтовставшая с постели певичка. От Бальмес я поднялся до Гран Виа, где нагляделсяна светофоры, трамваи, автомобили и даже мотоциклы с колясками. В витрине яувидел плакат фирмы «Филипс», возвещавший пришествие нового мессии,телевидения, которое, как утверждалось, в корне изменит нашу жизнь и превратитнас в людей будущего вроде американцев. Фермин Ромеро де Торрес, неизменнобывший в курсе всех изобретений, уже поделился со мной своими предположениями,к чему это приведет.

— Телевидение, друг Даниель, это Антихрист, и,поверьте, через три-четыре поколения люди уже и пукнуть не смогутсамостоятельно, человек вернется в пещеру, к средневековому варварству ипримитивным государствам, а по интеллекту ему далеко будет до моллюсков эпохиплейстоцена. Этот мир сгинет не от атомной бомбы, как пишут в газетах, он умретот хохота, банальных шуток и привычки превращать все в анекдот, причем пошлый.

Кабинет профессора Веласкеса располагался на втором этажефилологического факультета, в глубине коридора, ведущего к южной галерее, свыложенным в шахматном порядке плиточным полом. Я нашел профессора у дверейаудитории, где он рассеянно слушал студентку с эффектной фигурой в тесномгранатовом платье, оставлявшем на виду икры, достойные прекрасной Елены, вблестящих шелковых чулках. Профессор Веласкес слыл донжуаном, и злые языкиутверждали, будто духовное образование каждой девушки из приличной семьи неможет считаться завершенным без традиционного уикенда в каком-нибудь отельчикена бульваре Ситжес с чтением александрийских стихов в обществе сего достойногонаставника. Инстинкт коммерсанта подсказал мне, что не стоит прерывать ихбеседу; я решил выждать и, чтобы убить время, подвергнуть рентгеноскопиипрелести удостоившейся высокого внимания ученицы. Возможно, приятная прогулкаподняла мне настроение, возможно, сказались мои восемнадцать лет и то, что япровел куда больше времени среди муз, переплетенных в старинные тома, чем вкомпании девушек из плоти и крови, долгие годы казавшихся мне призраками КларыБарсело, но в тот момент, занятый изучением роскошного тела студентки, которуюмог видеть только со спины, я представлял ее себе в трех проекциях классическойперспективы, и у меня просто слюнки текли.

— О, да это Даниель! — воскликнул профессорВеласкес. — Слушай, хорошо, что пришел ты, а не тот шут гороховый, что впрошлый раз, ну тот, с фамилией тореадора, который был либо пьян, либо егопросто следовало запереть, а ключ выбросить. Представляешь, ему вздумалосьспросить меня об этимологии слова «препуций»,[35] причем сделалон это совершенно недопустимым тоном, с издевкой.

— Лечащий врач прописал ему какое-то кардинальноесредство. От печени.

— Видимо, от этого он целый день ходит так и непроснувшись, — проскрипел Веласкес. — Я бы на вашем месте позвонил вполицию. Наверняка он у них на учете. А как у него ноги воняют… подуматьтолько, сколько еще осталось здесь этих дерьмовых красных, которые не моются современ падения Республики.

Я уже собирался придумать какое-нибудь оригинальноеоправдание для Фермина, когда студентка, беседовавшая с профессором Веласкесом,обернулась, и у меня отвисла челюсть.

Она мне улыбнулась, и у меня вспыхнули уши.

— Привет, Даниель, — сказала Беатрис Агилар.

Я ей кивнул, онемев, когда понял, что исходил слюной посестре моего лучшего друга, которой втайне побаивался и которую, как мнеказалось, терпеть не мог.

— А, так вы, кажется, знакомы? — спросилзаинтригованный Веласкес.

— Даниель старый друг семьи, — объяснилаБеа. — И он единственный, кому хватило мужества сказать мне как-то, что ясамоуверенная дура.