строго и исчез, только веки вспорхнули, как две печальные фиолетовые бабочки, испачканные сердцевиной цветка.

Она бежала, проклиная день, когда пристрастилась к бхангу. Позади раздавались стрельба и плач. Она увидела, как полицейские выносят из дома сундуки, зеркала, телевизор, тащат в свою машину. Агниджита побежала соседним переулком. Сердце билось в прокуренное горло.

Лабиринт вывел ее в Чандни Чоук, где жизнь по-прежнему текла задумчиво. Она села на террасу старого хавели, обняла резные колонны, как человека. Штаны клеш и рубаха были в разводах грязи.

– Джад, – выругалась она. Она дрожала от вида мертвых, от крови, брызнувшей на камни и стены переулков. – Харами[52], поджигателя, наверное, убили.

Она прижалась лбом к колонне. Так хотелось, чтоб на свете нашелся хотя бы один человек, который обнял бы ее и сказал: «Не бойся, Джита, девочка, все пройдет». Но ее жалели только ветхие стены родного хавели. Только мы, помнившие ее маленькой в пеленке, прожженной ночным пожаром.

Дом не смирялся

Что толку уговаривать себя: «Если любишь, надо пожелать счастья». Не работает эта выдумка, только жадное желание затмевает ум. Вдруг печаль уколет серебряной иглой: рядом окажется книжный «Сыновья Бахри», где когда-то вы купили сборник стихов Акхила Катияла[53]. Впиться бы руками в воздух, трясти его, чтобы из него посыпались все маленькие вещи вашей любви: книга поэзии, черное кольцо, билеты на автобус.

Как вы хотите свою любовь, так Агниджита хотела бханг. Хотя бы немного в напитке с козьим молоком – бханг ласси, в сладостях, а лучше в папиросе. На праздниках бханг продавали свободно, подмешанный в закуски и питье, но праздников давно не было. Как объявили чрезвычайное положение, город сковало и подергивало в нервном тике. В Маджну-Ка-Тилле, куда Агниджиту сбросили на плечи юриста Бабу Кунвара и его жены, бханг не продавали никогда. Бритоголовые монахи шуршали красными одеждами в переулках, и собачки ши-тцу выглядывали из открытых дверей. Агниджита становилась злой, дралась с братьями, которых готовили к свадьбе.

Странно ей было, что дома никто не знал о погроме в трущобах Старого Дели, будто случилось это в какой-то далекой стране. По радио ничего не рассказали об этом, не напечатали в газетах. Агниджита никогда не читала их, а тут просматривала специально: ничего, обычные заметки, некоторые страницы и вовсе пусты, ни единого слова[54].

Она курила и ругалась с друзьями. Раз поехала в Чандни Чоук, купила папиросу и, тоскуя по дедушке, забралась в старый дом. Дом был забит ящиками с одеждой на продажу. Торговец занял комнату дяди Яшу и продавал камизы в лавке «Молодость». Название он не поменял. Остальные комнаты особняка использовались как склад.

Хавели был крепким домом, построенным на века. Он покрывался грязью, но не смирялся, только деревянные части его скулили.

Агниджита расположилась с папиросой на галерее. Голубь, повешенный когда-то тетушками на узорную ограду, еще висел, но совсем сгнил. Она подумала, что мертвые птицы, перец и гирлянды действительно помогают от сглаза: люди смотрят, запоминают подвески и забывают дом.

Она думала так, наслаждаясь долгожданным покоем, и тут снова увидела того красивого юношу, поджигателя. «Джад, живой», – подумала она радостно.

Захотелось окликнуть его, да пожалела бросить курение. Она помахала ему, и он заметил. Лиловые веки распахнулись. Она поманила его, и он вбежал к ней через темноту дома. Они заговорили без приветствий, и она удивилась, что голос у него, такого нежного, низкий. Тогда в шуме у Туркменских ворот она этого голоса не различила.

– Я никого не вижу здесь уже давно. Где вы все? Я приходил к вам, как в семью.

– Хавели продали, – сказала Агниджита. – Все разъехались в разные стороны.

Она уже чувствовала, как голова наполняется высокогорным воздухом, но боялась, что он тоже попросит затянуться. Он не попросил.

– Как ты выбрался тогда? Нашел друга?

– Он погиб, – спокойно сказал он, и перламутровые веки опустились. – К ночи бульдозеры обратили квартал в руины, я искал его в свете прожекторов, но там уже никого не осталось.

– Как же ты ушел? – сказала она, улыбаясь острым лицом. Улыбку дарила папироса. А самой Агниджите хотелось оторвать смех от лица.

– Я знаю здесь каждый закоулок. Выбежал в Чандни Чоук тем же путем, что и ты, когда они начали стрелять по оставшимся.

Они помолчали.

– Мама угасает. Она под завязку наполнена болезнями, какие бывают от мужчин. У меня никого нет, только вы, но вы не знаете меня.

– Ты кто? Какая еще мама? – сказала Агниджита и засмеялась, ей стало так весело.

– Ее имя Пушпома, она была женой старшего сына Пападжи.

– Я ее не знаю, – расхохоталась Агниджита.

– Я хотел выяснить, кто мой отец, – отчаянно сказал красивый юноша. – Мама говорила, что они все приходили к ней. Все сыновья Пападжи один за другим приходили к ней каждую ночь, пока их жены спали.

– И даже Яшу? – Агниджита прыскала смехом.

– И он, и другой дядя из Лахора, и его сын Тарик, и третий дядя. Только Бабу Кунвар никогда. Мама говорит, он не покидал своей комнаты по ночам, только и делал, что читал.

Агниджита расплескала смех по сумеркам.

– Что ты смеешься, глупая сестра?

– Это от бханга. Бханг в голове, и стало высоко, – сказала она.

– Пойдем к моей матери, она будет рада. Она так скучает по родне.

– А я не родня, меня нашли в мусоре и держат, как собачку ши-тцу, знаешь? Бесполезная тибетская собака.

Как мама?

– Пойдем, я покажу тебя маме, здесь недалеко. Она очень хотела увидеть кого-нибудь из семьи перед тем, как уйдет. Ей осталось мало дней. Она так просила, – низкий голос его угас.

– Пойдем, – сказала Агниджита.

Мир казался ей чудесным местом, где даже в закоулках, густо залитых мочой, правит сияющее добро. Она качала бедрами и телом, спрятанным в пестрой рубашке младшего сына Бабу Кунвара, подметала мусор брюками-клеш старшего сына.

Они прошли через древние кварталы Чандни Чоук, по которым стайки мальчиков в фесках возвращались из школы со счетами в руках. Каждый закоулок казался тупиком, но каждый раз находилась щель, через которую можно просочиться дальше. Они миновали рынок запчастей, тяжело пахнущий машинным маслом. Из окон лились песни, тощие торговцы сидели скучно.

После рынка начиналась улица, на которую британский комиссар Гарстин Бастион много лет назад поместил все бордели города. Улица колыхалась сочной плотью. Тысячи комнатушек дрожали от похоти. Стемнело, как всегда, мгновенно. Агниджита видела, как в желтых окнах раздеваются пары. У каждой двери сидели и стояли женщины в коротких юбках, открывающих