Гаврила с ходу предложил посидеть в «Вильямсе». И вот они сидели в этом знаменитом на все Патриаршие ресторанчике, набитом, как водится по выходным, до отказа.

Они втроем втиснулись за освободившийся двухместный стол: Грета и Пелопея сели на диванчик, тесно прижавшись друг к другу, Гаврила устроился напротив, на стуле. И Пелопея подумала: вот это то, что нужно, отсюда не хочется уходить.

Она пыталась вспомнить «Вильямс» до… Ну, до того момента, как все стало для нее словно с чистого листа. Конечно, она бывала здесь прежде, и множество раз. Но, может, тайная прелесть потери памяти и состоит в том, что знакомые прежде места не узнаешь, а словно открываешь заново. И не с чем сравнить свои впечатления, потому что они девственно новы, порой пугающе, остро новы.

Гомон, шум, музыка долбит по мозгам и ушам, низкий потолок, смех, чад и ароматы жаркого с большой открытой кухни в центре маленького зала. Кухня доминирует на всем пространстве, являя собой этакий бесплатный аттракцион, где орудуют уже уработавшиеся вусмерть от наплыва клиентов, но улыбающиеся, ловкие как дьяволы повара и поварята. Шинкуют огромными ножами на деревянных досках, месят, жарят, словно грешников в аду, на гриле и на сковородах заказанных «осьминогов по-галисийски». Колют лед в серебряных тазиках для коктейлей, заваривают пышущие паром ароматические чаи и развлекают своим поварским искусством обалдевших от избытка впечатлений лохов-туристов.

Гаврила читает меню и спрашивает что-то — в шуме Пелопея не слышит брата. Гаврила в эту субботу с линзами в глазах вместо очков. Он все никак не может решить, что лучше — очки или линзы. Когда Гаврила с линзами, Пелопее кажется, будто его лицу чего-то не хватает, что оно слишком юное и словно незавершенное — глаза красивые, но подбородок безвольный. Когда он приезжает в очках, то, кажется, наоборот — они старят его, еле держатся на носу и то и дело сползают к самому кончику.

Порой в глазах Гаврилы — острая жалость. Пелопея читает его взгляд — острая жалость к ней. Острая, как кинжал. У Гаврилы болит сердце, и он все никак не может успокоиться. Не может принять того, что с ней случилось. Он заказывает филе миньон для Пелопеи, зная, что она предпочтет всему мясо, брускету с крабом для себя и манералку для Греты.

Грета ничего не ест. Мама тревожится, что у нее развиваются признаки анорексии. Грета говорит: все это чушь. Она просто худеет ради фигуры. Грете исполнилось восемнадцать, и она действительно похудела, нет, отощала как мощи. Она стала до такой степени худой, что создается впечатление, будто она вся состоит из острых углов — локти, ключицы, коленки тоненьких ножек, острые как бритва скулы, острый нос, острый треугольный подбородок. И взгляд тоже острый и порой колючий.

Она даже в «Вильямсе» — одном из самых вкусных ресторанов — ничего не ест. Морщится и сквозь зубы потягивает минералку. Пелопея знает: сестренка мучается от того, что в ресторане нельзя курить. Как только выскочит на улицу, сразу засмолит сигаретку и станет дымить на ходу, когда они поползут от перекрестка Спиридоньевского к пруду, возле которого розовый дом.

Приносят заказ, и Пелопея с аппетитом накидывается на еду. Гаврила что-то бурчит, ковыряя вилкой брускету. Не слышно ни фига, потому что столики в самом вкусном ресторане Патриков стоят так тесно, что за едой чуть ли не толкаешь локтями соседей. Но все мирятся с теснотой ради вкусной стряпни. И атмосферы любимого кабачка, несмотря на чад, низкий потолок и гомон.

Девицы в рваных джинсах за столиком, что справа, суют любопытные длинные носы в высокие бокалы с красным вином, сначала вдыхая его аромат, а затем пьют, ржут счастливо и макают в высокие белые тарелки с горячим супом маленькие хрустящие багеты, похожие на румяные палочки.

«Я прочла всего Мураками, что-то не впечатлил…»

Пелопея помнит, что Мураками — писатель, и это ее радует. Но не помнит, читала ли она его. И это огорчает.

Слева горластая компания впавших в раж фанатов Булгакова среднего возраста и потрепанной внешности из семи человек чудом угнездилась за двумя сдвинутыми двухместными столиками и орет, как на базаре:

— Да что ты мне ссышь, ни один исследователь не может внятно объяснить, где находилась та скамейка, где они сидели в тот майский вечер!

— А что тут объяснять, когда ежу ясно, что скамейка находилась как раз напротив тридцать второго дома — спиной к Малой Бронной она стояла! У Булгакова в тридцать втором доме друганы жены жили — Крешковы, супружеская пара. Он к ним ходил сюда, на Патриаршие, на той скамейке у пруда напротив подъезда сидел. Дом тридцать второй, бывший доходный — этот тот, что с башенками и кокошником в неорусском стиле над подъездом. Крешковы спиритизмом увлекались всерьез, Булгаков — для хохмы. Он все это в «Спиритическом сеансе» описал, ну, где спрашивали дух Наполеона про то, когда кончатся большевики, а вместо духа чекисты в коже в квартиру вломились и всех повязали.

«Дом с башенками — это тот, который справа от нашего, на другой стороне», — думает Пелопея. И она рада, что помнит этот дом. И кокошник-наличник над подъездом она помнит.

— А когда Берлиоз вскочил, он от скамейки, от Воланда пошел налево! — надрывается знаток-фанат, дирижируя вилкой. — Трамвай поворачивал с Ермолаевского на Бронную и уже успел разогнаться после поворота.

— Да не ходил здесь никогда трамвай, ни по Ермолаевскому, ни по Малой Бронной! — орет на него как на врага другой булгаковед. — Зарубите себе на носу, ни на одном плане городском конца двадцатых — начала тридцатых не показано, что здесь мимо пруда были проложены рельсы!

— Здра-ааааа-сте, покакавши! Как это не было? На чем они передвигались? В то время тачки в Москве редкостью были. Остатки рельс при ремонте нашли в прошлом году, когда собянинскую плитку клали! Лужковский тротуар — кердык, долой, а там остатки рельс, линии трамвайной! Все было, все ходило — и трамвай ходил. А зарезали Берлиоза как раз посредине аллеи — тогда там разрыв имелся в ограде сквера и турникет.

— А дому с башенками — тридцать второму номеру — в тридцать восьмом году тот спиритический сеанс у Крешковых чекисты вспомнили. У Крешковых сразу двоих соседей по дому забрали и расстреляли — одного бывшего белого офицера, а другого пианиста, он тапером то ли в парке играл, то ли в клубе «Красный химик».

— Это чтобы квартиры освободить, свои же на своих стучали — соседи, авось квартиру отнимут, а потом в комнаты пролетариев населят. Сейчас дали бы волю, шлюзы открыли, снова все друг на друга стучать бы начали. Это в крови народной — доносительство на ближнего.

— Где вы видели пролетариев на Патриарших? Их здесь и не было, и нет. И не будет никогда. Здесь элита живет!

— Элита, ха! Да народ… работяги спят и видят, чью бы квартиру занять на халяву, куда бы дуриком за бесплатно вселиться! Это в генах у нас — зависть к чужому добру!

— Чекануться можно, — сказал Гаврила громко. — Вот от этого самого — просто можно чекануться. Патрики в своем репертуаре.

Пелопея улыбалась брату. Гаврюша, будь терпелив.