— Как вы там, дома, братцы-кролики? — спросила она.

Братцы-кролики — брат с сестрой — переглянулись. Дома — это значит Пелопея спрашивает об их прежнем доме на Новой Риге, где они остались с отцом.

— Нормально, — ответил Гаврила.

— Ничего не нормально! Феодора права качает каждый день, — пожаловалась Грета. — Мамину спальню перекрасила, всю мебель выкинула. Я вчера ее в гардеробной застукала — она в вещах, как свинья, роется. Я сказала ей пару ласковых. А она меня матом. Ну, ты помнишь нашу Федьку-Федору…

Пелопея хмурится.

Феодору она помнит.

Но воспоминания эти какие-то уж слишком старые… древние, полузабытые.

Вот они с Феодорой в школе, сидят за одной партой, и на них одинаковые клетчатые юбки, белые сорочки с черными галстуками и синие пиджаки. Прикольная форма частной школы, что на Новой Риге. И еще — они в школьном спортивном зале бухают теннисным мячиком об стенку и по очереди отбивают ракетками — стучат, учась играть в большой теннис.

Вот Феодора игриво обхватывает ее за шею и что-то шепчет на ухо — какую-то смешную непристойную чушь. От нее пахнет клубничной жвачкой и пивом. Это они вроде в каком-то ночном клубе и тоже давно, потому что на вид Феодоре столько же, сколько Грете сейчас.

Вот они под ручку вместе гуляют по улочкам средиземноморского городка — это, кажется, Испания или Италия. Они там отдыхали вместе лет шесть назад.

Вот они куда-то едут на машине. Феодора за рулем. Она что-то говорит, губы ее шевелятся. Черные как ночь волосы треплет ветер.

Когда это было?

Сколько лет этим воспоминаниям?

Пелопея не может сказать.

Да, она помнит Феодору — свою подругу, свою лучшую школьную подругу.

Но она не помнит, не может вспомнить другую Феодору — новую жену своего отца и мачеху Гаврилы и Греты.

— Сука она! — Острые скулы Греты становятся похожими на лезвия. — Властная, жадная сука. Папой стала вертеть как флюгером. У него на уме, кажется, одна только постель. Они спят сейчас в комнате, где ты жила. Но все равно я слышу, как она орет, оргазм изображая. Папа на седьмом небе. Он стал похож на идиота. Молодится. Купил себе кожаную косуху на заклепках. С тех пор как мама с тобой переехала сюда, у нас в доме все вверх дном. Я… я порой плачу по ночам… Честное слово, Ло, я плачу… Я чувствую себя так, словно вот-вот умру.

— Не плачь, Грета, ну что ты, — Пелопея гладит сестренку по голове. Волосы у нее серые и словно давно немытые.

Ощущение такое, что ее младшая сестра махнула рукой и на свою фигурку-скелетик, и на волосы, и на внешний вид. На ней старые кроссовки с избитыми носами — когда-то дорогие, мать покупала ей и дарила, а теперь замызганные. Худи с капюшоном — мешок и… да, рваные джинсы. Здесь, на Патриках, рваные джинсы — писк моды. Но Грета не модничает, просто ей все равно, что на джинсах дыры.

— Не расстраивай Ло, — приказывает Гаврила. — И прекрати распускать нюни. Родители развелись. Мама сама уехала. Она так решила, так захотела. Потому что Ло лучше здесь, в городе. Здесь врачи, клиника. Если что, то…

Если что?

Гаврила смотрит на Пелопею, умолкает. Вздыхает. На его щеках появляется румянец.

— Вкусно здесь, в «Вильямсе», — говорит он, желая увести беседу из грустной колеи. — Грета, поросенок, еще рано бухать.

— Тебя не спросила, — огрызается младшая сестра и заказывает проходящему официанту джин-тоник.

Пелопея смотрит, как сестренка пьет на голодный желудок — морщится при каждом глотке, но тянет, тянет джин.

Пелопея снова участливо гладит сестру по голове — так гладят маленькую взъерошенную дворняжку, что лишь лает да ловит зубами блох, которые то ли есть — то ли нет.

Вернувшись из Бронниц в Главк, Катя с разрешения полковника Гущина забрала оба толстых тома дела о ДТП к себе в кабинет Пресс-центра и читала материалы до восьми вечера.

Мысли ее, однако, часто обращались к тому, что она увидела и узнала в отделе полиции. Клавдий Мамонтов пошел их проводить до машины, когда они собрались уезжать. Даже куртки не накинул — вышел, неторопливый и меланхоличный, в своем бронежилете, напяленном прямо на футболку с коротким рукавом.

Дул северный ветер, срывавший с чахлых деревьев у отдела полиции желтую листву. Но Клавдий Мамонтов словно и не замечал холода, молча смотрел, как они садились в полицейский джип.

Кате отчего-то было приятно сознавать, что накануне поездки в Бронницы она все же побывала в салоне красоты.

Впрочем, образ бравого Клавдия Мирона Мамонта даже в образе римского центуриона недолго занимал воображение Кати. Она полностью сосредоточилась на томах уголовного дела, буквально продираясь через техническую документацию автотранспортных экспертиз и медицинские термины из истории болезни потерпевшей Пелопеи Кутайсовой.

Медицинские справки и заключения врачей занимали половину второго тома — Пелопея в результате аварии получила открытые переломы бедренного и голеностопного суставов, множественные переломы костей таза, переломы пяти ребер, разрыв мочевого пузыря, повреждения яичников, ссадины. Ей было проведено три операции — одна в Бронницкой больнице и две в Институте Склифосовского. Еще в деле имелась справка о том, что через год после аварии ей была проведена повторная операция костей таза и бедренного сустава в клинике в Германии.

Катя вообще поражалась, как девушка выжила с такими травмами.

Катя читала заключения наркологических экспертиз. Одна категорически отрицала наличие в крови водителя Виктора Кравцова алкоголя и наркотиков. Вторая столь же категорически выявила наличие в крови потерпевшей Пелопеи фенциклидина и снотворного в солидных дозах.

Имелись в деле и справки о том, что признаков сексуального насилия у потерпевшей не выявлено и что все ужасные травмы она получила именно во время наезда на нее машины Кравцова.

В деле были подшиты рапорты сотрудников ГИБДД, осматривавших место аварии. Катя читала рапорт Мамонтова — он описывал все очень лаконично. Видно, все его подозрения и эмоции были высказаны следователю в устной форме.

Имелись в деле и три документа от Виктора Кравцова — первичная объяснительная, написанная собственноручно, и два допроса, проведенных следователем.

Но главное место в томах занимали десятки страниц технических документов и экспертиз. Катя читала их так долго, что у нее начали болеть глаза.

В восемь вечера она закрыла последнюю страницу дела — постановление о прекращении.

Экспертизы и эксперты сходились во мнении о полной невиновности Кравцова в происшедшем на Старой дороге.

Все прочитанное Катей лишь подтверждало этот вывод.

Однако она ощущала непонятное смутное беспокойство. И никак не могла ясно определить для себя его природу. Что-то ускользало от ее внимания, и она никак не могла это найти. Вроде все здесь, на страницах этих толстых томов дела. Как будто мелькнуло нечто, заставившее ее насторожиться. Но она моментально отвлеклась — слова Клавдия Мамонтова, подозревавшего Кравцова в похищении девушки, тоже ведь не давали ей покоя.