Ведь утопленники — тема запретная. Как о сексе, говорить оних не принято. Поэтому, если утопленник осмеливался прибиться к берегу, онсразу, будь то мужчина или женщина, становился persona non grata «Нежелательнаяособа (лат.).». Дети еще могли кинуться к утонувшему, замышляя какие-то своимрачные церемонии, но леди, остававшиеся на берегу, после того как семьи,собрав свои пожитки, поспешно удалялись, раскрывали зонтики от солнца идемонстративно поворачивались к океану спиной, словно кто-то, запыхавшись вволнах, окликал их. И ничто из почерпнутого в статьях Эмили Пост[66]не могло помочь бедным леди в этой ситуации. Все обстояло очень просто:погибший любитель серфинга появлялся без приглашения, без разрешения и даже безпредупреждения, как незваный родственник, и его приходилось быстрой трусцойпоспешно перетаскивать в таинственные ледники подальше от пляжа.

Но не успевали унести одного неожиданно появившегося из водынезнакомца, как раздавались детские крики:

— Мамочка, смотри! О, только посмотри!

— Уходи! Сейчас же убирайся оттуда! И вы слышали топотног, убегавших от выброшенных на берег еще теплых фугасных бомб.

Возвращаясь от Крамли, я слышал об этих незваных визитерах —об утопленниках.

Мне очень не хотелось уходить с солнца, которое, казалось,всегда светило в саду у Крамли.

Возвращение на берег напоминало переезд в другую страну.Приполз туман, как будто радуясь любым плохим новостям, распространявшимся напляже. Утопленники не интересовали полицию: они не были связаны с ночнымипроисшествиями или неожиданными мрачными находками в каналах, чмокающих деснамивсю ночь напролет. Это был просто мусор, выброшенный приливной волной.

Сейчас берег опустел. И ощущение пустоты еще усилилось,когда я окинул взглядом старый венецианский пирс.

— Плохой рис! — услышал я чей-то шепот. Этопрошептал я.

Прошептал старое китайское заклинание, которое выкрикиваютна полях, чтобы обеспечить хороший урожай, защитить его от разрушительной волизлых, завистливых богов.

— Плохой рис…

Потому что на длинную змею все-таки наступили.

Ее все— таки растоптали.

«Русские горки» навсегда исчезли с дальнего конца пирса.

То, что осталось от них, теперь усеивало берег, словногигантские бирюльки. Но играл в них сейчас только большой паровой экскаватор —он фыркал, наклонялся, опускал ковш, подхватывал кости. Игра ему нравилась.

«Когда прекратятся эти смерти?» — всплыли у меня в памятислова Кэла, которые я услышал всего несколько часов назад.

Глядя на опустевший конец пирса, на его скелет, с которогосодрали шкуру, на быстро наступающий на берег туман, я почувствовал, как в моюспину впились холодные дротики. За мной снова кто-то следил. Я резко обернулся.

Но это преследовали не меня.

На противоположной стороне улицы я увидел А. Л. Чужака. Онбежал, глубоко засунув руки в карманы пальто, голова ушла в темный воротник, онвсе время оглядывался, как крыса, убегающая от собак.

«Господи, — подумал я, — наконец-то я понял, когоон мне напоминает».

По!

Известные фотографии и угрюмые портреты Эдгара Аллана с еговысоченным матово-светящимся лбом, задумчивыми, горящими мрачным огнем глазами,обреченным скорбным ртом, прячущимся под темными усами; галстук под несвежимворотничком сбился набок на всегда судорожно напряженном горле.

Эдгар Аллан По.

Бежал По, бежал Чужак, оглядываясь на настигающий егобесформенный туман.

«Господи, — подумал я, — да этот туман гонится завсеми нами!»

К тому времени как я дошел до Венецианского кинотеатра,потерявший терпение туман уже заполз и туда.

Старый Венецианский кинотеатр мистера Формтеня былзамечателен тем, что оказался последним в мире построенным над водой ираскачивающимся на волнах, как речное судно.

Его фасад стоял на бетонной дорожке, ведущей от Венеции кОкеанскому парку и дальше, к Санта-Монике.

Задняя половина кинотеатра выдавалась с пирса, так что подней плескались волны.

В конце дня я остановился перед входом, и, когда поднял глаза,сердце у меня упало.

Обычного списка идущих фильмов не было. Я увидел только однослово, выведенное огромными буквами высотой фута в два.

«ПРОЩАЙТЕ».

Меня словно в живот пырнули.

Я шагнул к кассе.

Там сидел Формтень, улыбался мне и, старательно демонстрируяприветливость, махал рукой.

— Прощаетесь? — произнес я скорбно.

— Именно! — расхохотался Формтень. —Та-та-та, тра-та-та! Прощайте! Сегодня бесплатно! Входите! Все друзья ДугласаФербенкса[67], Томаса Мейхана, Милтона Силса и Чарлза Рэя[68] —мои друзья!

Услышав знакомые с детства имена, я растаял: этих актеров явидел на допотопных экранах, когда мне было два, три, четыре года и я сидел наколенях у матери в прохладном кинозале; мы тогда жили в Северном Иллинойсе,пока для нас и впрямь не настали времена «плохого риса» и не пришлось, опережаяпереселенцев из Оклахомы, двинуться в старом потрепанном автомобиле на запад,где отец стал искать такое место, чтобы платили двенадцать баксов в неделю.

— Я не могу, мистер Формтень.

— Нет, вы посмотрите на него, он не хочет! —Мистер Формтень воздел руки и выкатил глаза, словно Манджафоко, который,разозлившись на Пиноккио[69], пригрозил, что перережет егонитки. — Это почему же?

— Стоит мне выйти из кино при дневном свете, на менянаваливается тоска. Ни на что глаза не глядят.

— Ну и где вы видите солнце? — закричалФормтень. — Да когда вы выйдете, уже ночь настанет.

— Все равно. Я хотел расспросить вас кое о чем, чтобыло три дня назад, — сказал я. — Вы случайно не помните старика изтрамвайной билетной кассы — Билла, Уилли, Уильяма Смита? Он в тот вечер кого-тождал у входа в кинотеатр.