Мы подумали, что нам быстро улыбнулась удача, когда обнаружили солдата без пули. Это оказалась женщина, говорившая на диалекте, похожем на мой, и без труда смешавшаяся с остальными выжившими. Она вполне убедительно рассказывала, чем занималась во время войны. Когда ее привели к Троице, она была изрядно напугана и не понимала, почему ее туда доставили. Возможно, наш пришелец умел маскироваться куда лучше, чем я предполагала.

Но Прад был благоразумно-осмотрителен. А Йесли отметила, что женщина слишком высока и толком не поместится в брошенный скафандр.

– У меня есть пуля! – с яростной уверенностью сказала женщина. – Я помню, как мне ее вводили. Такое не забудешь!

Как оказалось, были и другие, подобные ей. Выяснилось, что примерно у каждого двадцатого пули перестали работать нормально и с ними больше нельзя было связаться через планшетник. Потом мы сообразили, что нетрудно устроить второй этап проверки, при помощи портативного медицинского сканера. Но это оказалось дольше, чем с планшетником, и мы не могли отличить вышедшую из строя пулю от осколка, похожего на нее по размеру и форме. Требовалось больше расспросов, и Троица назначила дополнительных дознавателей, чтобы вдумчивее разбираться со спорными случаями.

Постепенно все они были признаны достоверными.

Мы продолжили поиски. Они вызывали беспокойство, но этого следовало ожидать. Люди и так нервничали после побега Орвина и неприятной истории с Кроулом. Не могли же мы объявить в придачу, что среди нас, вероятно, находится самозванец. Толпа разорвала бы любого человека с непривычным выговором или с малейшими несоответствиями в рассказах.

В море сомнений цепляешься за малейшую истину. Я заставила Прада снова прочитать мою пулю. На ней было больше информации, чем я могла усвоить за одно прочтение. В некотором смысле это было даже трогательно – как много начальство хотело знать обо мне. И теперь вся эта информация проматывалась на планшетнике. То, что я сама плохо помнила. По шепоту пули можно было реконструировать половину моей жизни.

Но я раз за разом возвращалась к фотографиям родителей. Конечно, они уже умерли. А как иначе? Они были потеряны для меня, как и я для них. Я жалела, что у меня нет тех фотографий, где они были счастливы – еще до того, как политика, война и злоба искорежили нашу жизнь.

Но лучше уж такие фото, чем никаких.

– Я не знаю, что делать, – сказала Йесли. – То ли наказать их, то ли наградить за инициативу.

– За что наказать? – спросила я.

– За вандализм.

Удивительно, что при двух поисковых операциях, идущих одновременно, – охотой на Орвина и на нашего зайца – у людей оставалось время на что-то, кроме сна. Но на самом деле они успевали много чего, в том числе драться, трахаться и рассказывать истории.

Рассказывать байки – другое название для ответов на вопросы дознавателя.

Поначалу это было способом заполнить глухие ночные часы, способом избежать мыслей о том, что ждет нас впереди. Каждый хотел знать, с кем ему довелось делить корабль. Но когда всплыли новости, что среди нас чужак, – рано или поздно это неминуемо должно было произойти, – байки изменились. Теперь они сделались разновидностью проверки. Самых уязвимых, тех, у кого лицо от природы выглядело подозрительно, будто им было что скрывать, заставляли рассказывать свою историю снова и снова, проверяя, не всплывет ли какая-нибудь ложь. Это, по сути, не отличалось от допросов, проводимых Троицей, но та, по крайней мере, пыталась сохранять логику и бесстрастие. Некоторые из этих сеансов заканчивались плохо для рассказчика. Смертей не было, нет, но кровь была, а я знала, что мы не можем позволить себе сползти обратно в хаос.

Поэтому когда Йесли показала мне, в чем заключался вандализм, я лишь порадовалась, увидев, что он никак не связан со всеобщим страхом и взаимной подозрительностью.

Некоторые поисковые партии, используя планшетники, стали копаться в постепенно исчезающей информации о культуре в памяти корабля. Они знали, что у нас осталось около тысячи дней до того, как все эти знания будут утрачены, и решили сохранить, что получится.

У планшетников, как объяснял Прад, нет собственной памяти. Но они могли выборочно показывать любые сведения из памяти корабля – из того, что осталось от нее к этому моменту. Если бы данные удалось переписать на другой носитель, их, возможно, удалось бы и сохранить. Например, можно было бы использовать бумагу – будь у нас бумага и то, чем на ней пишут.

Впрочем, у нас были стены, потолки и полы. Столько стен, потолков и полов, что в голове не укладывалось.

У нас не было ничего похожего на чернила, зато имелись инструменты, способные процарапать линию. Энтузиасты взяли свои планшетники, вызвали информацию из памяти корабля и, попотев, вручную вырезали ее на металле. К тому моменту, как Йесли это обнаружила, они уже исписали несколько метров коридора – кто аккуратно, кто не очень. У каждого переписчика был свой почерк, и видно было, как он постепенно совершенствовался. Поначалу надписи были корявыми и пестрели ошибками. Буквы и слова оказывались слишком большими. Но постепенно почерк становился уверенным. Переписчики начали процарапывать ровные линии и уже по ним аккуратно писать слова.

В то начальное время несложно было выбирать. Большинству людей хотелось сохранить что-нибудь, важное для них лично. Память об их родных планетах и даже областях и городах, которые были им особенно дороги. Они не могли слишком уж вдаваться в подробности, но это стало началом, способом противостоять забвению, в которое впадал корабль. Там были песни и стихи – их сохраняли с какой-то особой нежностью. Некоторые даже начали записывать ноты, фрагменты каких-то напевов. Порой надписи выглядели хаотичными, но для меня все это имело смысл.

Позднее я сказала Йесли, что, на мой взгляд, эти люди не заслуживают наказания.

– Они не нанесли реального вреда. Более того, придумали полезную вещь. Ты же слышала, как Прад говорил о потере памяти. Если мы не встретим другой корабль, нам не исправить этого за оставшуюся тысячу дней. А так мы сохраним хоть что-то.

Йесли невольно рассмеялась:

– Ты хоть представляешь, о каком объеме информации говорил Прад? Ни я, ни ты даже вообразить его не можем, не то что нацарапать на стенах за тысячу дней. Это просто… жест, и ничего больше. Бессмысленный, отнимающий время жест. Этим ничего не добиться.

– Это позволяет им чувствовать, что они способны что-то сделать. И это не бессмысленно. Я знаю, что мы не сможем сохранить все. И никогда не утверждала, что сможем. Но если люди будут чем-то заняты, иметь возможность делать что-то важное…

– Ты предлагаешь нацарапать главное о человеческой культуре на металлических стенах? – Йесли сделала выразительную паузу. – За тысячу дней?

– Нас здесь сотни. Да, сейчас мы заняты поисками двух беглецов. Но долго ли еще им удастся прятаться от нас? И что потом? Если людям будет нечем заняться, не к чему приложить руки и голову, это закончится кровавой бойней.