– С ребенком? – ахнул Черкиз. – С какимребенком? У Вари ребенок? – Голос его дрогнул. – Этого не может быть!

– Как это «не может»? – удивился дажеБорис. – Вы когда расстались, она беременная была, второй месяц… Так чтосам считай, сколько теперь твоему… не называю его пащенком, поскольку роднойсестры сын. Ращу его как своего…

Все это было правдой лишь частично. Тогда в девятнадцатом,когда Варя сделала выбор между братом и Черкизом, с которым жила не по любви, апо стечению обстоятельств, она и вправду была беременна. Но потеряла ребенка,когда они летели через степь на конях, спасаясь от бандитов. Борис вспомнил,как они с Саенко под покровом ночи на руках тащили истекающую кровью сестру всело, где у Пантелея была родня. Варя едва выжила и утром сказала ему, что ни очем не жалеет, что Черкиз – совсем не тот человек, от которого ей хотелось быродить ребенка[7].

Черкиз провел рукой по лбу, как будто у него внезапнозаболела голова. Он был совершенно раздавлен известием о ребенке. Очевидно, ивправду в свое время Варя была ему очень дорога.

«Так и вел бы себя тогда по-человечески, сукин сын», –зло подумал Борис.

Но зря он беспокоился. Человек, сидевший напротив него застолом, был чужд всяческой сентиментальности. Несмотря на ошеломляющееизвестие, Черкиз быстро пришел е себя.

– Так ты что думаешь, что я ради этого тебяотпущу? – процедил он с кривой улыбкой.

– Что ты! И в мыслях не было! – Борис махнулрукой. – Я-то знаю, что ты ради своих принципов и матери родной непожалеешь! Сына на смерть пошлешь! Но ведь судьба-то все за нас решает! Вотпомрешь ты от чахотки и предстанешь перед высшим судьей, какой есть. Зареволюционные принципы там не спрячешься… Рано или поздно ведь отвечатьпридется. Вот и предъявят тебе списочек, а в нем сколько фамилий? Ты небось невсех и помнишь, которых на тот свет проводил…

– Я атеист, в Бога не верую, – процедилЧеркиз, – нет никакой загробной жизни.

– Это ты на митингах своих народу темномуговори, – сказал Борис, – я, может, тоже грешник великий, но твердознаю, что высший суд есть.

Сейчас они разговаривали почти спокойно, не как враги.

– А ты сам-то не боишься, что придется ответдержать? – усмехнулся Черкиз. – Ты сам-то тоже не святойНиколай-угодник!

– Я убивал в бою, – ответил Ордынцев, – иличестно сражался с человеком один на один. Один раз я убил, чтобы отомстить засмерть женщины, еще раз – чтобы спасти лучшего друга. Я не посылал людейхладнокровно на смерть только потому, что они имели несчастье родиться вдворянском сословии и имели мужество не откреститься от своего происхождения.

– Какая разница… – Черкиз откинулся на спинкустула и вытер потный лоб.

– Большая, – серьезно ответил Борис, – инечего тут мне револьвером грозить! Не сможешь ты меня шлепнуть, потому чтоникогда этого собственноручно не делал. Ты знаешь, как легко нож входит в живоетело, и как твой враг падает навзничь, и в мертвых глазах его отражаешься тысам? Ты знаешь, как пулемет косит наступающих на тебя конных, и у тебя толькоодна мысль: успеть раньше, чтобы не быть раздавленным копытами, зарубленнымшашкой? Ты можешь выстрелить в человека в упор и не содрогнуться, будучизабрызганным его кровью?

Нет, ты умеешь только бумажки подписывать, а кто тамприговоры в исполнение приводит, ты и знать не знаешь. Такие, как ты, самыеужасные люди, форменные злодеи, нет и не будет вам прощения!

– Хватит! – резко сказал Черкиз. – Если нехочешь говорить здесь, допрос будет в подвале.

– Как только попаду в подвал, сразу расскажу все протебя, – в таком же тоне ответил Борис. – Думаешь, не поверят? Я такиеподробности приведу, что они задумаются. Тем более ты и так уже на подозрении.

По тому, как Черкиз дернулся, Борис понял, что снова попал вточку. Потерял товарищ Черкиз доверие партии большевиков, ох потерял…

– Я честно служил революции! – Снова в глазахЧеркиза зажегся неукротимый огонь.

– Вот ты там, в подвале, про это и расскажешь, –одними губами усмехнулся Борис, – а потом вместе нас расстреляют. И зароюттемной ночью где-нибудь на пустыре, как собак.

– Я смерти не боюсь, – с трудом произнес Черкиз,очевидно, его опять мучил кашель.

– Ты позора боишься, – протянул Борис, –обвинений в контрреволюции ты боишься. У тебя же за душой ничего нет, кроме верностиреволюции. Если и это отберут – ты никто, пустое место. Поэтому давай, товарищЧеркиз, мы договоримся. Ты мне устраиваешь побег – и все, больше, надеюсь, мы стобой никогда не встретимся. Со своей стороны могу сообщить, что явился вСовдепию не для террора. Не буду я сжигать сельсоветы и отравлять колодцы. Такчто на этот счет можешь быть спокоен. Слово офицера.

Черкиз взглянул на него с такой злобой, что Борис всерьеззасомневался, правильно ли он определил его характер. С таким взглядом можно ииз «нагана» пальнуть через стол.

– Хорошо… – медленно и очень тихо процедилЧеркиз, – договорились.

Он перегнулся через стол и шепотом поведал Борису, что емунадо сделать после того, как сегодняшней ночью его вызовут на допрос.

– Конвойный! – крикнул Черкиз, заканчивая этотутомивший обоих участников разговор. – Заберите арестованного!

Заложив руки за спину, Борис оглянулся через плечо иперехватил последний взгляд Черкиза. В нем не было неукротимого огня и сильнойненависти тоже не было. Черкиз смотрел спокойно и сосредоточенно, как человек,принявший трудное решение. Вопрос был – какое?

Перед самым отбоем Васька Хорь вышел на середину камеры,потянулся и пропел:

– «Собака лаяла на дядю-фраера…» – Затем он подмигнулБорису и, сказав вполголоса: – Учись, контрреволюция! – сунул себе что-тов рот.

– Ну, сейчас будет комедия! – поморщился Соцкий.

Хорь повалился на пол камеры, забился в судорогах. Изо рта унего побежала пена.

– Что это с ним? – удивленно спросил Ордынцев.

– Мыла кусок разжевал, – равнодушно ответилСоцкий, – в лазарет нацелился!

– Что волынку тянете? – проговорил Хорь нормальнымголосом, приподняв голову. – Зовите охрану, дьяволы, а то всех порежу!

Бородатый доносчик по фамилии Шавкин подскочил к дверикамеры и заколотил в нее кулаками.

– Ну что стучишь, что стучишь? – раздался задверью раздраженный голос охранника. – Я тебе щас прикладом по головепостучу!

– Человек помирает! – крикнул Шавкин, подпустив вголос слезу. – Отходит уже! Припадочный, видать!

– Ты щас у меня сам припадочным станешь! –отозвался охранник, однако запоры заскрипели, и дверь открылась.