В камеру заглянули двое красноармейцев. Один, уже знакомыйБорису Махматулин, как положено, остался у двери с винтовкой, второй вошелвнутрь и наклонился над Хорем. Васька затрясся с особенным артистизмом,заколотил по полу головой.

– Никак и правда помирает! – проговорил охранник,распрямляясь.

– Хоть бы они, шайтаны, все передохли! – отозвалсяМахматулин. – Чего на них продукты переводить?

– Ты, Махматулин, неправильно рассуждаешь! – возразилвторой. – У нас на лицо революционная законность. Ежели он шпиён или, кпримеру, буржуй недорезанный – мы его, конечно, шлепнем, но исключительно позакону, а чтобы он просто так самовольно помирал, такого закона нету. Так чтобеги, Махматулин, за фершалом Мутузовым! Пускай он этого контрика в лазаретопределяет!

Охранники вышли из камеры, но через несколько минутвернулись с фельдшером и носилками. Старательно трясущегося в судорогах Васькуположили на носилки и понесли прочь из камеры. Когда Хоря проносили мимо койкиОрдынцева, тот встретился взглядом с Борисом и подмигнул ему.

– Зачем он устроил эту комедию? – спросил БорисСоцкого, когда дверь камеры закрылась.

– В лазарете условия получше, – пояснилтот, – койки с матрасом, а не нары деревянные, как здесь…

– Главное, паек там дают усиленный! – вмешался вразговор Шавкин. – Хлебная норма полуторная, и жиры положены…

– А вообще-то я сильно подозреваю, что Хорь замыслилпобег, – продолжил Соцкий, понизив голос и опасливо покосившись наСавелия. – А из лазарета это гораздо удобнее!

– Вот как… – протянул Ордынцев.

В его планы тоже входил побег, причем не далее как этойночью. Правда, все зависело от Черкиза, а от него Борис не ждал ничего хорошего,учитывая их обоюдную застарелую ненависть. В любом случае нужно быть готовым ковсему.

– Савелий, – Борис повернулся к Шавкину, –табачком не угостишь? На одну самокруточку!

– Табачком? – переспросил Шавкин, и глаза егохитро блеснули. – Табачок-то нынче дорог!

– Я же не даром! Завтра половину хлебной пайки отдам…очень уж курить охота!

– Всю пайку! – потребовал Шавкин.

– Не соглашайтесь! – подал голос Соцкий. –Это настоящий грабеж! Надо же – целую пайку за одну самокрутку! И табак-то унего дрянь, самосад!

– Отличный табачок! – обиделся Савелий. – Ачто горло дерет – так это даже пользительно, любую микробу враз убивает!

– Ладно, – согласился Борис, – отдам всюпайку. Все равно я этот хлеб есть не могу, душа не принимает…

Лампочка под потолком мигнула, предупреждая о скором отбое.

Трое оставшихся в камере заключенных расползлись по койкам.Борис, которого ждала беспокойная ночь, не стал раздеваться.

Свет погас, и вскоре из угла камеры понесся художественныйхрап Шавкина.

Ордынцев ворочался на нарах, вслушиваясь в доносящиеся из-задвери ночные звуки.

Вот в коридоре раздались негромкие прихрамывающие шаги – этокакого-то несчастного ведут на допрос. Откуда-то сверху донесся заглушенныйстенами крик, в котором звучали боль и отчаяние. Чуть позже снизу, из подвала,послышался револьверный выстрел… для кого-то все страдания закончились.

Заскрипели нары, и Шавкин захрапел в другой тональности.

Борис почувствовал, что усталость берет свое, и началзасыпать. Перед его внутренним взором поплыли какие-то бессвязные картины…

И тут скрипнула дверь камеры, вспыхнул свет.

– Который тут Прохиндеев? – раздался возле дверихриплый голос Махматулина.

– Я! – отозвался Борис, спрыгивая с нар и потираякулаком слезящиеся глаза.

– Руки за спину! На допрос!

Ордынцев вышел из камеры, послушно заложив руки за спину, ипобрел по гостиничному коридору. Махматулин, по обыкновению, недовольнобормотал позади:

– Чего тебя, шайтана, зазря водить? Чего ночь не спать?Чего хлеб кормить? Шлепнуть, как собака, и дело с концом!

Бориса мучил единственный вопрос: выполнит ли Черкиз своеобещание, или его сейчас отконвоируют в подвал тюрьмы и там действительнопристрелят как собаку? А что? Очень даже просто могут они наплевать на всеприказы и на свою революционную законность… Эх, жаль, Варвару не повидалнапоследок!

Они дошли до лестницы. Махматулин подтолкнул Бориса в спину:

– Шагай, шайтан!

Вперед. Не вниз по лестнице. Значит, не в подвал…

Да ничего это не значит! Может быть, в расстрельный подвалведет другая лестница, до которой они еще не дошли…

Они свернули в боковой коридор. Справа по ходу показаласьдверь бельевой. Если Черкиз не соврал, она должна быть открыта…

Борис собрался, задержал дыхание. Еще три шага… два… один…

Он резко повернулся, увидел полусонную физиономиюМахматулина и швырнул в нее горсть табаку, который дал ему Шавкин. Охранниквзвыл не своим голосом, схватился за лицо…

Не соврал Савелий, ядреный табачок. Только пайки хлеба занего Савелию не дождаться…

Ордынцев дернул дверь бельевой…

Она была открыта. Черкиз не обманул.

Борис с размаху ударил дверью чихающего, отплевывающегосяМахматулина. Охранник отлетел к стене, сполз на пол… Борис бросился в бельевую,и вдруг его кто-то схватил за руку.

– А ведь я знал, парень, что ты сегодня отсюдарванешь! – выдохнули ему в самое ухо. Борис обернулся… и увидел ВаськуХоря.

– Бежим вместе, контрреволюция! – проговорилтот. – Или я тебя тут порешу, на этом самом месте! – И он показалБорису узкое лезвие самодельного ножа.

– Бежим! – Борис оглядел бельевую, увидел окошко,про которое говорил Черкиз, подскочил к нему, рванул на себя. За окошком темнелнаклонный желоб, по которому в прежние времена сбрасывали белье в прачечную.

– Опаньки! – Хорь отодвинул Бориса, заглянул вокошко. – Это не зря я за тобой, контрик, увязался! Выходит, у тебя тожедружки здесь имеются! Хорошую дорожку тебе показали. Только, парень, я по этойдорожке первый пойду. Очень мне, понимаешь, на волю охота, а эта дорожка –вдруг она только на одного рассчитана… – И Василий ловко нырнул в бельевойжелоб.

Едва ноги уголовника скрылись в темноте, Борис последовал заним.

В желобе было пыльно и душно – видимо, им уже давно непользовались. Ордынцев скользил вниз, постепенно набирая скорость, и вспоминалдетство, катание со снежных гор на Святках…

Где вся та жизнь – яркая, красивая, веселая? Растоптали еетяжелые солдатские сапоги, скурили ее на самокрутки небритые дезертиры!Разорили ее идейные люди вроде Черкиза!