В июле он уже очутился в Киеве, заделался «щирым» и получил ни больше ни меньше как место министра внутренних дел у гетмана.

Кистяковский высокомерно меня выслушал и заявил, что ничего делать для Брусилова не желает.

О Брусилове все забыли. Но вот его имя снова появилось в печати во время польской войны, когда Пилсудский пошел на Киев. Говорят, что Брусилов признал большевистскую власть, был выпущен на свободу; его прежняя популярность была использована Кремлем, и он до конца жизни служил большевикам.

* * *

Мой первый начальник штаба в Люблине, генерал-майор Владимир Георгиевич Леонтьев, был чудный человек, добряк, очень способный, блестяще закончивший академию.

Служба в штабах корпусов в прежней России вообще была очень легкая, не в пример штабам дивизий или округов; мы заняты были лишь на маневрах и в командировках в войсковые части для тактических занятий с офицерами.

Как и в Вильно, из штаба расходились рано, на службу являлись в девять утра.

Леонтьев по вечерам играл обыкновенно в карты, я – в шахматы, у себя на квартире, с хозяином дома паном Под-грабинским, обрусевшим поляком. Играл этот «проше пана» великолепно, но чрезвычайно осторожно и строго.

Леонтьеву очень благоволил Клюев, начальник штаба Варшавского военного округа, и в 1913 году перевел его к себе генерал-квартирмейстером.

В первые же дни войны они оба печально закончили свою карьеру. Генерал Клюев, командуя корпусом у Самсонова, попал в плен, а Леонтьева сделали ответственным за этот разгром и отчислили в резерв.

Самсоновская трагедия общеизвестна. Ставка во главе с великим князем Николаем Николаевичем торопила Жилинского, командующего Северо-Западным фронтом, с наступлением.

Начальником штаба фронта был в это время генерал Орановский, генерал-квартирмейстером – Леонтьев.

Жилинский требовал от Самсонова немедленного перехода в наступление с его пятью корпусами. Самсонов резонно отвечал, что в двух корпусах еще нет обозов, а тяжелая артиллерия еще не подошла. Жилинский, боясь великого князя, ни с какими доводами не желал считаться и упрекнул даже Самсонова в трусости.

– В этом меня еще никто не упрекал, – ответил Самсонов. – Я слагаю с себя ответственность за все, что может произойти, и, исполняя ваш приказ, перехожу границу.

Ставка, конечно, за собой вины не признала. Самсонов застрелился при отступлении. Жилинского отчислили, а заодно с ним и бедного Леонтьева. Оставили одного Орановского, и то временно, дав ему 1-й кавалерийский корпус.

Леонтьев так и не получил больше никакой должности и умер под конец войны в Киеве от порока сердца.

Орановский дальше корпуса не двинулся, хотя это был незаурядный генерал, очень знающий и любимый всеми. Судьба его поистине трагична. Спасаясь от большевиков, он перебрался в Выборг. Но в 1918 году там началось вылавливание русских офицеров, их аресты и избиения. Предупрежденный, Орановский не успел переодеться и в генеральской форме вышел из своей квартиры. Его увидели на мосту, окружили и собирались схватить. Тогда он бросился в воду и поплыл. По нему открыли стрельбу и в конце концов пристрелили[85].

* * *

После отъезда Брусилова к месту нового назначения в Варшаву в командование 14-м корпусом вступил генерал-лейтенант Войшин-Мурдас-Жилинский[86]. Он в течение нескольких лет состоял генерал-квартирмейстером в штабе войск гвардии и Петербургского военного округа у великого князя Владимира Александровича.

Это был добродушнейший человек, мягкий, необычайно вежливый и воспитанный. Большей противоположности между этими двумя лицами, им и Брусиловым, нельзя и придумать. Для каждого у него было любезное слово, и я никогда не видел, чтобы он кого-нибудь разносил или сердился. Но если у Брусилова была военная жилка, то Мурдас-Жилинский при всех своих качествах был просто каптенармус. Никаких тактических учений он не проводил, никаких проверок командирам полков не делал, а посещая войсковые части своего корпуса, прежде всего направлялся в ротные кухни и хлебопекарни.

В хлебопекарнях было настоящее представление. Жилинский брал в руки каравай и внимательно в него внюхивался.

– Разрежь, – приказывал он хлебопеку.

Подносил краюху к свету и тыкал пальцем в мякиш.

– С закалом у тебя, братец, хлеб. Плохо вымесил тесто и поставил в очень горячую печь.

Затем пробовал кусок, жевал и изрекал:

– С кислотцей у тебя хлеб, перестоял на дрожжах, а ты проворонил.

– Так точно, ваше превосходительство, виноват, – отвечал испуганный хлебопек.

– Командир полка, будьте любезны обратить на это внимание.

После такого смотра – а они повсюду были схожи – Жилинский принимал приглашение откушать запросто в офицерском собрании.

Поразительная вещь, но всюду, куда бы мы ни ездили, меню этих завтраков было выработано с тем же безнадежным однообразием, как и смотры командира корпуса. Заранее было известно, что после водки и закуски дадут осетрину, затем жареную индейку, цветную капусту с горошком и мороженое.

Приказы об этих смотрах, как и у Брусилова, писались в штабе, но носили уже чисто интендантский характер.

На войне генерал Мурдас-Жилинский вышел со своим корпусом, на нем и застрял.

* * *

Жизнь моя в Люблине без близкой Варшавы была бы совершенно тусклой и, по сравнению с Вильно, неинтересной. Приятелей, с которыми можно было бы развлечься и временами кутнуть, я не нашел. Иногда лишь прогуливался в Саксонском саду с дивизионным интендантом подполковником Новиковым, но он был мало развит, собеседник блеклый, однако пользовался успехом у женщин.

Красивый, вечно улыбающийся, совершенно седой, несмотря на свои 35 лет, Новиков поразительно быстро знакомился с дамами и всегда начинал одной и той же стереотипной фразой.

– Прибавим шагу, – говорил Новиков, – кажется, впереди хорошенькая гимназистка.

Иногда это была тяжеловесная матрона.

Прибавляем шагу, идем минуты две, и Новиков очень громко говорит:

– Как бы я хотел, чтобы эта ножка была моей!

Девица или матрона невольно оборачивается, видит улыбающегося офицера, который смотрит на нее влюбленными глазами, и начинает смеяться.

Все кончается знакомством и флиртом, с последствиями или нет – в зависимости от зрелости и темперамента жертвы.

* * *

Губернатором в Люблине был камергер Келеповский, человек симпатичный. Не знаю, как он правил губернией, вероятно, не хуже других губернаторов, но, не будучи состоятельным, не блистал, как виленский Любимов, и приемов не давал.

Губернаторша, дама моложавая, занималась, как полагалось, благотворительностью. Цыганского типа дочка, фрейлина высочайшего двора, мечтала выйти замуж за богатого, но в этом не преуспела, хотя и сделалась княгиней, не то в конце войны, не то в эмиграции в Сербии.

Долгие годы вице-губернатором в Люблине состоял некий Селецкий. При каждой смене губернатора Селецкий все ждал, что его отметят и дадут ему в управление губернию. Однако его всегда обходили. Очевидно, как и в Люблине, где его считали недалеким, в высших сферах он ценился не дороже.

Человек с хорошими средствами – у него в Центральной России было крупное имение и даже конный завод, – он смело мог бы обидеться и уйти в отставку. Но он упорно добивался своего, жил холостяком, ежедневно гулял про