малом находишь достоинства. Все же, после Варшавы, это был лучший, типично польский город с одной красивой улицей – Краковским предместьем, выложенным от начала до конца красным кирпичом. В Люблине оказался чудесный Саксонский сад, настоящий парк с вековыми деревьями, недурной театр, великолепная кондитерская и даже два кафешантана, правда, довольно низкой пробы.

По установившемуся ритуалу полагалось прежде всего явиться начальству, а затем делать официальные визиты.

Начальника штаба корпуса налицо не оказалось. Старый получил новое назначение, новый, генерал Леонтьев, еще не приехал. Его замещал командир Тульского пехотного полка Сухомлин, офицер Генерального штаба, наезжавший два раза в неделю из Ивангорода для доклада командиру корпуса.

Вот к этому командиру корпуса, генералу Брусилову, вошедшему в историю, и был мой первый визит. Сухомлин мне сообщил день и час, в которые его превосходительство желает меня принять.

В полной парадной форме, с кивером на голове, явился я на его казенную квартиру.

Пятнадцать минут ожидания в приемной, и денщик отворяет дверь в кабинет. Из-за письменного стола поднимается невысокий сухой человек с тонкими рыжими усами и, не подавая руки, выслушивает трафаретную формулу:

– Подполковник (имярек) представляется по случаю назначения в штаб вверенного вашему превосходительству корпуса.

Генерал просит садиться, кратко осведомляется о моей прежней службе, сохраняя каменное выражение лица, затем встает, величественно протягивает руку и произносит:

– На следующей неделе вы будете сопровождать меня в Замостье. До свидания.

«Ну и сухарь», – была моя первая мысль после ухода. Это тебе не Ренненкампф!

Смотр, который устроил Брусилов Донскому казачьему полку в Замостье, был, как я скоро понял, смотром и для меня.

Казаки проводили свое учение в поле. Мы были верхом. Брусилов давал мне поручения, которые требовали передвижения карьером. Ему хотелось видеть, умеет ли этот «момент» сидеть на лошади.

Начав службу в Тверском кавалерийском полку, затем перейдя в офицерскую кавалерийскую школу, где он дослужился до начальника, Брусилов сделал карьеру благодаря великому князю Николаю Николаевичу.

Жилистый человек, жокейской складки, черствый с подчиненными, он был необыкновенно ласков с начальством и особенно в милости у самого инспектора кавалерии, великого князя Николая Николаевича. Благодаря великому князю он прямо из школы получил в командование 2-ю гвардейскую кавалерийскую дивизию, не служа никогда в гвардии.

Его там не любили и даже презирали, так как он был единственным офицером русской армии, который однажды, в порыве верноподданнических чувств, поцеловал руку не то у государя, не то у самого инспектора кавалерии.

Со своей стороны Брусилов терпеть не мог Генеральный штаб, особенно офицеров – не кавалеристов.

Артиллерист по своей первоначальной службе, я начал ездить верхом еще мальчишкой-кадетом, на экзамене в академии перещеголял кавалерийских офицеров, в корпусе Ренненкампфа за пять лет сделал тысячи верст верхом. Брусилов, пока мы не познакомились ближе, всего этого не знал. Но два реприманда[83] в тот день я от него получил.

После полевого учения была назначена джигитовка и рубка. И вот один казак сорвался с седла, нога его зацепилась в стремени, и лошадь понесла. Видя, как казак бьется головой о землю, я невольно воскликнул:

– Ах, черт возьми!

Рядом стоявший Брусилов повернулся ко мне и, щелкая вставными челюстями, резко произнес:

– Ну, вы могли бы удержать ваши нервы!

Кончился смотр. Начальник Донской дивизии генерал Вершинин пригласил корпусного командира и меня у него позавтракать. Отправились к нему на квартиру. В ожидании, когда позовут в столовую, мы уселись в кабинете хозяина и закурили. Вдруг Брусилов поднялся с места, подошел к письменному столу и начал рассматривать карту – он предполагал сделать еще какой-то маневр казакам.

Я сижу и курю. Вдруг он поворачивается ко мне и злобно произносит:

– Подполковник фон Дрейер, я бы вам порекомендовал встать, когда ваш командир корпуса стоит.

Я совершенно растерялся.

– Слушаюсь, ваше превосходительство.

Впоследствии, когда наши отношения улучшились и Брусилов стал ко мне относиться вполне дружественно, я ему этого «Рекомендую встать» никогда не забывал. Во всех случаях вскакивал, когда он вставал, и садился, едва он опускался на стул. И на все его просьбы: «Я вас покорнейше прошу сидеть» – я, как манекен, то садился, то вставал. Он морщился, но отлично понимал, откуда шло это чинопочитание.

Прощаясь по возвращении в Люблин, Брусилов сухо произнес:

– Прошу вас представить мне завтра в одиннадцать утра проект приказа о моем смотре казачьего полка.

Написать этот приказ была совершенная ерунда, и впоследствии писал их неизменно я, а Брусилов иногда что-либо менял и подписывал.

Это так не походило на моего предыдущего начальника – Ренненкампфа, который все строчил сам после своих смотров.

Было бы несправедливо думать и утверждать, что всю свою карьеру генерал Брусилов проделал только благодаря кавалерийской выносливости и умению нравиться высокому начальству. Это был способный человек, начитанный, порой остроумный, великолепно натасканный по службе в [кавалерийской] школе профессорами Николаевской академии, которые читали там лекции будущим эскадронным и полковым командирам. Но это был сухой, черствый эгоист, строгий с офицерами, беспощадный к солдатам. У него не было другого наказания для рядового, не вставшего перед ним на улице во фронт, как тридцать суток строгого ареста на хлебе и воде.

Однако, как только грянула революция, Брусилов, как хамелеон, перекрасил свою кожу. Будучи в то время главнокомандующим Юго-Западным фронтом, он первым нацепил на себя громадный красный бант, сорвал генерал-адъютантские вензеля, пожалованные ему государем, заявив, что он всегда был революционером. Весь его штаб в тот памятный 1917 год был возмущен…

Осенью 1911 года Брусилов женился. На его казенной квартире появились две очень милые женщины: одна его жена, другая – сестра жены, обе дочери писательницы Желиховской. Была у них и тетка, по фамилии Блаватская, известная теософка, постоянно жившая в Индии.

Присутствие женщин несколько смягчало характер этого человека. У них начались приемы, как говорилось, журфиксы. Елена Владимировна, 35-летняя барышня, довольно красивая, с чудесными зелеными глазами, сестра жены Брусилова, мило кокетничала; хозяйка угощала гостей. Конечно, это были сливки люблинского общества. Сам хозяин делался разговорчивым и острил. И все-таки чувствовалась какая-то натянутость, и хотелось скорее выбраться на свежий воздух.

Брусилов продолжал делать карьеру. Возможно, ему помогали оккультные силы Блаватской, – Брусилов серьезно засел за спиритизм и верчение столов. Но скорее в его карьере сыграли роль большие маневры двух корпусов, наступавших друг против друга к северу от Люблина.

Посредники признали, что 14-й корпус одержал победу над 19-м генерала Рауша фон Траубенберга, и эта победа была зачислена Брусилову в крупный актив. Мои шансы тоже поднялись. Упоенный успехом, Брусилов горячо благодарил Леонтьева и меня и, пожимая руки, не без волнения в голосе добавил:

– Я был бы доволен, если бы в будущей войне вы оба находились у меня в штабе.

Отличаясь бессердечностью не только к малым мира сего, но даже к ближайшим сотрудникам, Алексей Алексеевич Брусилов