Краковскому предместью, гонялся за гимназистками старших классов. Маленький, не очень красивый, успехом он не пользовался, хотя деньги делали иногда свое дело.

И вот он влюбился, безнадежно влюбился в губернаторскую дочку; дважды делал предложение, и дважды ему отказывали.

Едва началась война, прошло около недели – Селецкий заперся у себя на квартире. Не видя его на службе, Келеповский посылает за ним: время было горячее, учреждения свертывались, австрийцы подходили к Люблину. Идут к нему в дом, взламывают дверь и видят, что он висит, а на полу валяется револьвер. Расследование установило, что он пытался повеситься, но неудачно, оборвалась веревка. Тогда он взял другую и, чтобы было вернее, одновременно пустил себе пулю в лоб.

Никто никогда не смог установить истинную причину этой трагической смерти. Да и время было не такое, чтобы этим интересоваться: в Люблинском госпитале в те дни тысячи раненых, за неимением мест, валялись на полу, на соломе, и в мучениях умирали.

* * *

Мои двух-трехдневные поездки в Варшаву, обычно раз в месяц, примиряли с однообразной и малоинтересной жизнью в Люблине. Варшава в те времена почиталась маленьким Парижем, в ней было все, чтобы повеселиться, развлечься, полюбоваться на красивых, элегантных варшавянок, получить истинное удовольствие в театрах.

Достаточно вспомнить хотя бы про театр «Новости», где первоклассная польская труппа разыгрывала все оперетки, классические и новейшие. Известная Кавецкая, уже немолодая, но все еще красивая, вся усыпанная бриллиантами, чудесная певица, пользовалась неизменным успехом. Но еще интереснее была знаменитая Мессаль. Высокая, представительная красавица-полька, прошедшая балетную школу, с приятным голосом, она была обаятельна во всех оперетках. Трио: Мессаль, кумир варшавянок Радо и старый Мрозович в «Прекрасной Елене», вероятно, удовлетворили бы и самого Оффенбаха.

Довольно часто мы ездили в Варшаву вдвоем с генералом Вартановым, сменившим Булгакова на должности инспектора артиллерии. Артиллерист Вартанов был большой знаток своего дела, ревностный служака и прекрасный военный. Армянин по происхождению, грузный, с большим восточным носом, в свободное от службы время он не прочь был завести интрижку. В Люблине, где за ним зорко наблюдала жена, это ему плохо удавалось, поэтому он и норовил, когда представлялась возможность прокатиться «по делам службы» в Варшаву.

Останавливались мы обычно в «Римской» гостинице; в этой старой гостинице, по преданию, останавливался Наполеон, когда шел на Москву.

Пообедав в гостинице, направлялись обычно в театр, после чего Вартанов возвращался к себе в номер – с генерал-лейтенантскими погонами делать эскапады в кафешантане было несколько зазорно.

На следующий день за завтраком Вартанов с видом победителя по секрету мне сообщал:

– Я думаю, дюша мой, что провел время не хуже вас: такая замечательная горничная застилала мне постель, вах!

– Смотрите, – пугал я Вартанова, – придется вам через три дня нанести визит Радзевичу.

Радзевич был наш корпусной врач.

Прошло шесть лет, и я снова увидел Вартанова, печального, обескураженного, постаревшего, в Севастополе в 1920 году, за три месяца до оставления Крыма Белой армией Врангеля. О женщинах он, по-видимому, забыл и думать.

– Что вы тут делаете, дорогой мой? – обратился я к нему.

– Груши околачиваю. Сколько ни просился у вашего Врангеля, ничего мне не дает. Чуть с голоду не помираю, состою в какой-то дурацкой комиссии на грошовом жалованье.

Не знаю, что с ним стало после оставления Крыма и успел ли он спастись[87].

Итало-турецкая война

В середине сентября 1911 года, едва лишь кончились маневры, где так отличился 14-й корпус генерала Брусилова, я получил из Петербурга телеграмму, содержание которой меня сильно взволновало.

«Прошу срочно телеграфировать, не желаете ли отправиться в Триполи, в Африку, в качестве военного корреспондента Санкт-Петербургского телеграфного агентства. Ламкерт».

Не желаю? Да я только и мечтал поехать на эту войну итальянцев с турками, но совершенно не понимал, почему обращаются именно ко мне и кто этот симпатичный Ламкерт, с которым я в жизни никогда не встречался.

Иду к Леонтьеву, прошу двухмесячный отпуск, получаю без затруднений и телеграфирую:

«Согласен».

Через сутки я был уже в Петербурге на Морской, в Телеграфном агентстве у директора Ламкерта.

Меня любезно приветствовал высокий и очень представительный человек, без лишних слов заявивший:

– Желая иметь на только что начавшейся войне в Африке своего корреспондента, и притом военного, мы обратились к генералу Макшееву[88] с просьбой порекомендовать кого-либо. Он указал на вас, ссылаясь на то, что вы бывали часто за границей, писали в его журналах и, вероятно, говорите на иностранных языках. Если вы примете наши условия, вам надлежит испросить разрешение у военного министра генерала Сухомлинова и явиться к Гирсу для окончательной конфирмации. Гонорар: 1000 рублей в месяц, 1500 на поездку, по 10 рублей за телеграмму, не считая ее стоимости.

Такие условия мне и во сне не снились, и я немедленно согласился.

Сухомлинов никаких препятствий для моей поездки не видел, задал несколько вопросов и отпустил, пожелав счастливого пути.

Гире, бывший российский посол в Турции[89], – я так и не узнал, какое отношение он имел к этому Санкт-Петербургскому агентству, – кажется, нашел меня лицом, подходящим для столь ответственной миссии, и дал согласие.

И вот, заполучив шесть пятисотенных билетов, я помчался к моему дядюшке Николаю.

– Володя, – обрадовался он, – надо спрыснуть в «тихой обители» такое событие. Кто знает, тебя, может, еще ухлопают турки или арабы в африканской пустыне. Едем вечером к Роде!

– Нет уж, поедем после возвращения, а теперь скромно позавтракаем.

– Ну ладно, – согласился дядя Николай, – поедем в «Малоярославец», там замечательные закуски, и я позову Мишу.

– Какого еще Мищу?

– Как – какого Мишу? – удивился мой родич. – Да Михаила Николаевича Мазаева из «Нового времени», может, он тебе тоже пригодится.

Мазаев, ответственный редактор крупнейшей российской газеты правого направления (а не ответственным, то есть тем, кого в тюрьму не сажали за антиправительственные статьи, был Михаил Суворин, старший сын покойного старика Суворина[90]), оказывается, состоял в родстве с моим дядюшкой – они были женаты на родных сестрах.

И вот мы сидим за завтраком в «Малоярославце» на Александровской площади.

Познакомившись со мной и узнав, при каких обстоятельствах Санкт-Петербургское телеграфное агентство избрало именно меня, провинциала, а не какого-либо видного персонажа, корреспондентом своим, этот Миша мной заинтересовался. И после третьей рюмки водки милостиво предложил:

– Попробуйте присылать нам ваши статьи. Если подойдут, будем печатать, дадим двадцать копеек за строку.

– Благодарю, постараюсь угодить.

– Ну, Володя, покажи этим нововременцам, теперь вся Европа на тебя смотрит, – обрадовался мой Николай Иванович и потребовал «Клико».

Разошлись мы поздно. Мазаев отправился в редакцию, а я поехал уложить чемодан – и прямо на Варшавский вокзал, к себе в Люблин.

Брусилов очень дружелюбно меня принял. Ему было приятно, что выбор пал на его подчиненного, а главное – что я легко получил аудиенцию у самого военного министра Сухомлинова.

Взяв билет Люблин – Варшава – Рим, я через три дня