был очень чувствителен к лести, низкопоклонничеству и угодничеству.

В первом случае мне припоминается падение с лошади на маневрах моего начальника штаба генерала Леонтьева, недавно вступившего в должность.

Брусилов на громадной лошади крупнейшей рысью шел почти два часа без остановки. Сзади едва поспевал галопом Леонтьев. Я с трудом держался непосредственно за командиром корпуса. Вдруг Леонтьев валится с лошади и без движения лежит на дороге. Он страдал болезнью сердца и не выдержал такого напряжения. Подскакиваю к Брусилову и докладываю:

– Ваше превосходительство, начальник штаба упал с лошади.

Не останавливаясь, Брусилов сухо бросает:

– Распердитесь, – так он произносил слово «распорядитесь», – посадить его в коляску или отвезти в лазаретную линейку.

И, не интересуясь судьбой своего начальника штаба, продолжал рысить дальше.

* * *

На тех же маневрах я убедился, насколько Брусилов ценил низкопоклонство подчиненных.

Инспектором артиллерии корпуса состоял генерал Булгаков, носивший значок Артиллерийской академии. Он был знающим артиллеристом, неглупым человеком и быстро понял, как в этой должности можно сделать карьеру. И он ее сделал, изучив слабости своего ближайшего начальника.

Желая быть спокойным за выдвижение артиллериста на должность командира пехотной дивизии, прежде чем дать ему соответствующую аттестацию, Брусилов решил все же проверить тактические способности начальника артиллерии и осенью устроил для него специальный маневр. Булгаков обязан был составить задание и лично провести наступление дивизии в составе воображаемого корпуса.

Совершенно беспомощный, он явился в штаб, где я временно исполнял обязанности начальника, и униженно взмолился:

– Владимир Николаевич, выручите, составьте мне задание и, если можно, дайте мне кого-нибудь из штаба, чтобы писать диспозиции.

Составил ему задание и, как бы в насмешку, дал ему поручика Солодовникова, офицера уланского полка, причисленного к штабу.

Булгаков мне этой услуги никогда не забывал. Маневр прошел благополучно, и наш инспектор артиллерии очень скоро увидел себя в роли начальника 25-й пехотной дивизии в Двинске у Ренненкампфа, бывшего в то время командующим войсками Виленского военного округа.

В 1913 году, проезжая через Вильно, я посетил моего бывшего командира корпуса и был сердечно им принят.

– Ну, как у вас Булгаков? – задал я ему вопрос.

– Ни черта не стоит, – ответил Ренненкампф.

И вот мы снова встретились с Булгаковым: сперва в Восточной Пруссии у Мазурских озер, где он командовал 20-м корпусом, куда входила моя дивизия, а затем при отступлении через Августовские леса в феврале 1915 года. Здесь мы расстались навсегда: перед Гродно весь его корпус был окружен немцами и попал в плен вместе с ним и всеми его генералами.

* * *

Возвращаюсь, однако, к Брусилову.

Как у Пушкина: «судьба Евгения хранила», так и здесь: судьба ему благоволила. И больше, чем кому-либо в течение всей войны.

Тяготясь полуадминистративной-полуподчиненной должностью в Варшаве, куда он был переведен из Люблина, Брусилов попросил снова дать ему корпус. Оно и понятно: с его характером он предпочел быть первым в деревне, чем вторым в Риме. Варшава пришлась ему не по душе. У него не было подчиненных, никто ему не льстил, никто его не боялся, он сам находился в подчинении у Скалона. Деятельность его в округе сводилась к нулю, так как все вопросы в округе решались командующим войсками и его начальником штаба Клюевым. Их обоих Брусилов сразу невзлюбил и считал ниже себя.

Война застала его командиром корпуса в Виннице в Киевском округе, а вышел на войну он уже командующим 8-й армией. И вот началась полоса везения: противником оказались австрийцы, штаб составили очень способные офицеры Генерального штаба, которые разрабатывали все операции.

Успехи его армии и соседней – генерала Рузского – обозначились с первых дней; австрийцев гнали, занимали один город за другим, пал Львов, за ним Перемышль. Награды сыпались как из рога изобилия. Грудь Брусилова украсилась Георгиевским крестом, золотое оружие свидетельствовало о его талантах.

На Северо-Западном фронте картина была другая: за кратковременным успехом Ренненкампфа последовал Танненберг, отступление из Восточной Пруссии, Августовские леса, хотя ни начальники, ни войска нисколько не были хуже тех, что били австрийцев. Но здесь наступали немцы – не чета австрийцам. И вместо дождя орденов – самоубийство Самсонова, отчисление Жилинского, увольнение в резерв Ренненкампфа и целого ряда высших начальников… Колоссальные потери, помимо всего, и зависть к счастливцам австрийского фронта.

После долгого топтания на месте Ставка решает покончить с позиционной войной и прорвать неприятельский фронт.

И опять удача на стороне Алексея Алексеевича Брусилова. Пытается сделать прорыв Эверт на минском направлении, продвигается на 5–6 верст вперед и затем отходит на прежнюю позицию, потеряв до сотни тысяч солдат и шесть командиров полков[84].

Совершенно другая картина на фронте Брусилова. Великолепный знаток артиллерии, чрезвычайно способный полковник Кирей, которому было поручено уничтожение проволочных заграждений и пулеметных гнезд первой линии, труднейшая задача, блестяще справился с этой миссией: австрийский фронт трещал, войска лавой устремились в прорыв…

Имя Брусилова гремит по целому свету, он – величайший полководец Российской империи. Государь благодарит его рескриптом, посылает генерал-адъютантские вензеля и Георгия 3-й степени на шею. В Москве квартира его жены завалена цветами, поздравления сыпятся со всех концов России.

Между тем успех этого знаменитого прорыва был чисто тактический, более всего моральный, и серьезного стратегического значения не имел.

После отречения государя и ухода Алексеева генерал-адъютант Брусилов революционной волной выносится на вершину власти и в Ставке занимает высший пост Верховного главнокомандующего. Но остается недолго…

В ноябрьские дни 1917 года, в Москве, когда юнкера Александровского военного училища оказывали последнее сопротивление большевикам, палившим из пушек у Никитских Ворот, случайный осколок влетел в дом, где покинувший фронт Брусилов сидел у окна своей квартиры, и ранил его. В клинике профессора Руднева его оперировали.

Боясь большевиков, он не торопился оттуда выходить. Там я его и посещал несколько раз; а позже на квартире, уже в 1918 году, примерно в марте – апреле.

Брусилов не успокоился и решил, что роль его еще не сыграна. Хотя он и знал, что большевики шутить не будут, все же согласился принять скромную «должность» будущего диктатора России. Принять ее следовало из рук тайной организации, куда входил целый ряд московских общественных деятелей с офицерами Гренадерского корпуса. Знали большевики о планах Брусилова или нет, но после покушения на Ленина он был арестован. Рассыпалась в прах и вся организация.

Накануне моего отъезда с семьей на юг России, в начале сентября 1918 года, ко мне на квартиру прибежали жена и свояченица Брусилова и со слезами умоляли:

– Вы едете через Киев. Сделайте, что сможете, чтобы освободили Алексея Алексеевича! Там у Скоропадского немцы, они могут нажать на московских большевиков.

В Киеве я обратился к Кистяковскому.

Московский адвокат Игорь Кистяковский весной 1918 года, входя в упомянутую тайную организацию, вербовал туда толстосумов и старших офицеров. Это был ловкач и мастер на все руки.