Тремонт полез внутрь, держась за конец нейлонового шнура,который кто-то нашел в багажнике своего автомобиля. Шнур для надежностиобмотали вокруг талии охранника, в руку сунули мощный фонарь. Затем Ганьяр,который передумал уходить в отставку и который был единственным мыслящимчеловеком из присутствующих, откопал кипу распечаток, являющих собой плантюрьмы. Я прекрасно себе представляю, что он там увидел. Тюремная стена вразрезе смотрелась как сэндвич: вся она была толщиной в десять футов, внешняя ивнутренняя секции были по четыре фута каждая, между ними оставалось свободноепространство в два фута. В чем и заключался весь фокус.

Приглушенный голос Тремонта донесся из дыры:

– Здесь что-то скверно пахнет, комендант.

– Не обращайте внимания! Продвигайтесь вперед.

Ноги Тремонта исчезли в дыре.

– Комендант, здесь жутко воняет.

– Вперед, я сказал! – Заорал Нортон.

Едва слышный печальный голос Тремонта:

– Пахнет дерьмом. О Боже, это оно, дерьмо, это же дерьмо! ОГосподи Иисусе. Сейчас меня стошнит. Дерьмо. Ведь это дерьмо. Боже…

После чего последовал характерный звук, свидетельствующий отом, что желудок бедняги выворачивается наизнанку.

Я ничего не мог с собой поделать. Весь последний день – нет,все последние тридцать лет с их событиями – все стало вдруг на свои места,ясно, как Божий день, и я расхохотался. У меня никогда не было такого смеха стех пор, как я переступил порог этого чертова места. И Боже, как мне былохорошо!

– Уберите этого человека! – Орал Нортон, а я смеялся так,что совершенно не мог понять, имеет ли он ввиду меня или Тремонта. Я свалился сног и корчился на полу камеры, не в силах остановиться. Я не смог бы прекратитьсмеяться, даже если бы Нортон приказал пристрелить меня на месте. – Уберитеего!

Да, друзья, это было про меня. Убрали меня непосредственно вкарцер, где я и провел последующие пятнадцать дней. Срок довольно долгий. Нокак только я вспоминал о стенаниях бедняги Тремонта – «Дерьмо, Боже мой, этодерьмо» – и представлял Энди Дюфресна, направляющегося к югу в собственноймашине, в костюме и при галстуке, я начинал хохотать. Все пятнадцать дней япросто стоял на голове. Возможно потому, что какая-то часть моего существа быласейчас с Энди Дюфресном. С Энди, который прошел через дерьмо и вышел чистым, сЭнди, едущим к океану.

Я услышал о том, что происходило в остаток той ночи изполдюжины различных источников. Делона этом не закончилось. Очевидно, Тремонтрешил, что ему нечего терять после того, как он потерял недопереваренный ужин,потому что он решил продолжить. Не было опасности провалиться между внутреннимии внешними секциями стены. Пространство было настолько узким, что Тремонтуприходилось силой пропихивать себя вниз. Позже он говорил, что едва могпереводит дыхание и что это напоминало погребение заживо.

Внизу он обнаружил канализационную трубу, котораяобслуживала четырнадцать туалетов пятого блока, керамическую трубу,установленную 33 года назад. В ней была пробита дыра, внутри которой Тремонтнашел молоток Энди.

Энди вышел на свободу, но это было нелегко. Труба была дажеуже, чем промежуток между стенами. Тремонт внутрь не полез, и на сколько язнаю, на это не отважился никто. Пока Тремонт обследовал дыру в трубе, из неевыскочила крыса, и охранник позже клялся, зверюга был размерами со щенкаспаниеля. Тремонт в два счета взобрался по шнуру обратно в камеру, ловко, какобезьяна.

Энди вышел через трубу. Возможно, он знал, что онаоканчивается на западной стороне тюрьмы в пяти сотнях ярдах от ее стен. Ядумаю, знал. Существовали эти карты, и Энди наверняка мог найти способвзглянуть на них. Он был методичен. Он узнал, что сточная труба, обслуживающаяпятый блок – единственная в Шоушенке не реконструированная по новому образцу, ион знал, что в августе 1975 года будет установлена новая канализационнаясистема. Поэтому бежать надо было сейчас или никогда.

Пять сотен ярдов. Длина пяти футбольных полей. Он полз,сжимая в руке свой любимый камешек, а возможно, еще пару книг и спички. Ползсквозь зловоние, которое я боюсь себе даже представить. Крысы выскакивали передего носом и следовали за ним, а в темноте они всегда наглеют. Возможно, где-то»ему приходилось протискиваться сквозь сужающуюся трубу, опасаясь, что оностанется здесь навсегда. Если бы я был на его месте, клаустрофобия довела быменя до сумасшествия. Но он все прошел до конца. Через две мили от тюрьмы быланайдена его униформа, и было это только днем позже. Газетчики, как вы можетепредположить, ту же принялись раздувать историю. Но ни один человек в радиусепятнадцати миль от тюрьмы не пожаловался на угон автомобиля, кражу одежды.Никто не сообщил о том, что видел голого человека, бегущего в лунном свете.Даже собаки не лаяли во дворах. Энди вышел из канализационной трубы итаинственным образом исчез, словно растворился в воздухе. Но я могу спорить,что растворился он в направлении Бакстона.

Три месяца прошло с того памятного дня, и комендант Нортонвзял отставку. Но без радости могу добавить, что он был совершенно раздавленнымчеловеком к этому времени. В последний раз он выходил из тюремных воротссутулившись, ковыляющей походкой, как старый больной заключенный ковыляет влазарет за своими каплями. Комендантом стал Ганьяр, и для Нортона это былохудшее, чего только можно было ожидать. Насколько я знаю, Сэм Нортон и теперьживет в Элисте, исправно посещает воскресные церковные службы. Его не покидаюттягостные мысли об Энди Дюфресне, какого-то черта взявшем над ним верх. Всепросто, Сэм: это должно было произойти. Имея дело с таким человеком, как Энди,следовало знать, что это должно произойти.

Вот все, что я знаю. Теперь попробую изложить своипредположения. Не знаю, насколько они могут оказаться близки к истине вдеталях. Но могу спорить, что общую линию я уловил верно. И когда я теперьдумаю об этом, я вспоминаю Нормандена, придурочного индейца.

– Славный малый, – говорил Норманден после восьми месяцевпроживания с Энди. – Но я был рад оттуда съехать. Такие сквозняки в камере. Всевремя холодно. Он не позволяет никому трогать свои вещи. Хороший человек. Нотакие сквозняки… Бедняга Норманден знал больше, чем все мы. Прошло восемьдолгих месяцев, прежде чем Энди смог снова остаться один в своей камере. Еслибы не эти восемь месяцев, которые Норманден провел с ним, Энди был бы насвободе еще до того, как Никсон стал президентом.

Я полагаю, все началось в 1949 – не с молотка даже, а с РитыХейворт. Я уже описывал, каким нервным показался мне Энди, когда разговаривалсо мной в кинотеатре. Тогда я подумал, что это просто смущение, что Энди из техлюдей, которые не хотят, чтобы окружающие знали, что они тоже из плоти и кровии тоже могут хотеть женщину. Но теперь я знаю, что ошибался, возбуждение Эндиимело совсем другую причину.

Что привело к появлению того лаза, который Нортон обнаружилза фотографией девочки, которая даже не родилась в те далекие дни, когда Эндипринес в камеру Риту Хейворт? Долгий труд и тщательный расчет Энди, этого унего не отнимешь. Но было еще кое-что: удача и те свойства, которыми обладаетбетон. Что такое удача, объяснять не нужно. Насчет бетона я писал даже вМайнский университет и получил адрес человека, который мог ответить наинтересующие меня вопросы. Он был автором проекта строительства Шоушенскойтюрьмы.