ложится на мое лицо, пальцы мягко зарываются в волосы. Его тело так близко, что я ощущаю его крепкие мускулы и исходящий от него жар. Слышу его тяжелое дыхание, которое заглушается грохочущим у меня в ушах сердцебиением. Я поднимаю голову и заглядываю ему в глаза. Когда Рис медленно наклоняется ко мне, в его взгляде вспыхивают желание и страсть. Ожидая почувствовать его губы на своих, я закрываю глаза.

20

Рис

Это происходит в тот момент, когда я наконец собираюсь поцеловать ее. Страсть, которая затмевала все остальные ощущения, перекрывается паникой. Я не могу! Осознание обрушивается на меня, как удар, и у меня почти подкашиваются ноги. Я стою перед Тамсин, прижавшись к ней всем телом, и понимаю, что меня начинает трясти.

– Твою мать, – шепчу я. – Твою мать, твою мать, твою мать.

– Что такое? – спрашивает Тамсин, но я едва ее слышу, словно она где-то далеко.

Бью кулаком в стену, снова и снова. Замечаю, что она осторожно обвивает меня руками, но не чувствую их. Единственное, что чувствую, – это ужасное жжение на коже. Горло будто что-то сдавливает.

– Твою мать, – в отчаянии реву я, и кулак опять врезается в стену. Так сильно, что прижимающаяся ко мне Тамсин вздрагивает.

Я отступаю на шаг и тру лицо ладонями. Не смея взглянуть на нее, отворачиваюсь.

– Тебе лучше уйти, – с трудом произношу я.

Она кладет руку мне на плечо.

– Серьезно, я прошу, – говорю уже громче. – Ты должна уйти!

– Ладно, ладно, – отвечает Тамсин, и ее голос звучит как чужой.

– Это… была ошибка. Ничего не получится. – Надеюсь, она не видит моего отчаяния. – Я не могу.

– Все в порядке, – раздается тот же чужой голос, затем звенит дверной колокольчик, и я понимаю, что Тамсин ушла.

Доковыляв до стола, обессиленно падаю на стул и прячу лицо в ладонях. Не хочу вспоминать – склонившиеся надо мной безобразные рожи, всхлипы и стоны. По щекам течет что-то теплое, и я понимаю, что по лицу бегут слезы гнева и отчаяния.

У меня вырывается животный звук, от которого становится страшно. Это смесь сдавленного крика и рыданий. Я скрещиваю руки на груди, чтобы удержать себя, и впиваюсь пальцами в плечи. Вдавливая ногти в кожу, пытаюсь найти выход для сидящей во мне ярости. Я до смерти устал.

Не знаю, сколько просидел в одиночестве. Бутылка с цветами опрокинута, вода залила скатерть. Через равные промежутки времени капли срываются со стола и падают на пол. И как я оказался в этой дерьмовой ситуации?

Я хотел попробовать. Обязан был. Но у меня ничего не вышло. В тот момент, когда я собирался поцеловать Тамсин, – о боже, как же сильно хотел ее поцеловать, – во мне что-то взорвалось. Панические сигналы, которые тело отправило мозгу – или мозг отправил телу, уже и не помню, – вызвали в сознании образы из прошлого, и я неожиданно осознал, что у меня нет шансов. Я никогда не смогу открыться Тамсин или кому-то другому. Не вынесу физической близости. Они меня разрушили. Лишили веры в себя и в других людей. Как смешно с моей стороны было думать, что все позади.

Я презрительно хмыкаю. А потом понимаю, что горько смеюсь. Да, так мне и надо. Надо посмеяться над собой. Потому что я смешон.

Передо мной стоит пиво Тамсин. Я поднимаю бутылку и вижу, что она наполовину полная. Подношу ее к губам и залпом выпиваю.

Как Тамсин была красива! Ее мягкие волосы, ее запах, который окутал меня. Легкое давление ее пальцев на мою руку. Нужно признать, что это было. И что это закончилось, даже не успев начаться. Я безумен. Непредсказуем, возможно, опасен. Как она вздрогнула, когда я ударил в стену кулаком. Я ей не подхожу. Никому не подхожу. Я больше не смогу стать целым.

Убрав то, что осталось от моего первого и последнего свидания, уничтожаю все следы, напоминающие, что этот вечер был. Уже поздно, так что Малик, надеюсь, будет спать, когда я вернусь домой.

По пути меня мучает жуткая головная боль. Я не позволяю себе ни о чем думать, заставляя себя переставлять ноги. До конца улицы, дальше налево. В сторону газетного киоска, потом перейти через дорогу. Мимо мусорных баков. Передо мной по темному тротуару идет кошка.

Когда я наконец вставляю в замочную скважину ключ, к моему облегчению, сквозь стеклянное окошко в двери не падает свет. Бесшумно войдя, я сажусь за кухонный стол. Беру сигарету из лежащей передо мной пачки. Но от мысли, чтобы закурить, мне становится еще хуже. Я разочарованно швыряю сигарету на стол и снова закрываю лицо ладонями. Я опустошен.

Слышу, как открывается дверь в комнату Малика и он, шаркая ногами, выходит в коридор. Мне не приходится поднимать взгляд, чтобы понять, что он стоит в дверях.

– Черт, старик, – говорит он. И больше ничего.

Малик проходит на кухню. Вытаскивает из холодильника две банки того ужасного пива, ставит одну передо мной и открывает вторую. Садится возле. Мы пьем молча. Мой взгляд прикован к столу и направлен в одну точку. Кроме наших глотков, не раздается ни звука.

Так мы и сидим рядом, два изгоя, для которых не существует надежды. Пускай Малик и сильный, я знаю, как ему будет тяжело. Возможно, сейчас он весел и бодр, но лишь вопрос времени, когда он сдастся. Тюрьма на всех оставляет шрамы.

Когда пиво заканчивается, Малик хлопает меня по плечу.

– Давай, мужик. Пошли спать, – тихо говорит он.

Я встаю и делаю так, как он сказал. Тащусь в темную пустую комнату и падаю на кровать. А потом, закрыв глаза, молю послать мне глубокий сон без сновидений.

21

Тамсин

Время идет, и в памяти постепенно меркнет то, что случилось на самом прекрасном и самом ужасном свидании в моей жизни. Единственное, что остается, – это воображаемый снимок, который я сделала, и тоска по прикосновениям Риса.

После того вечера я видела его дважды. Первый раз – когда возвращалась домой, а он запирал кафе. Я решила подойти, но, заметив меня, он сразу отвернулся, и мне не хватило смелости заговорить. Во второй раз я все-таки собралась с духом. Мне хотелось заказать у него кофе и вернуть в наши отношения обыденность. Но как только я взялась за ручку двери, собираясь войти, увидела, как Рис за стеклянной стеной посмотрел на меня и медленно покачал головой. В его взгляде отражалась такая мольба, что мне ничего не оставалось, как уйти.

Я бы сказала Рису, что он не должен переживать по этому поводу. Что я дам ему время. Что не осуждаю его. Но проглатываю эти слова, как и печаль из-за того, что человек, который мне дорог, настолько сломлен.

В последние дни к моему эмоциональному коктейлю примешивается немного злости на себя саму. Я приехала в Перли с твердыми намерениями и четкими правилами, которые придумала, чтобы защитить себя. Если бы я их не игнорировала, а вместо этого послушала Сэма, сейчас все было бы хорошо. Сэм не ревновал. Он беспокоился. Причем, как выяснилось, не зря.

Покупка небольшой капельной кофеварки сделала меня независимой женщиной, так что теперь я могу обходить кафе стороной и оставаться нормально функционирующим существом. Сэм на машине отвез меня в торговый центр Перли, куда очень трудно добраться на общественном транспорте. Кроме кофеварки, я купила проигрыватель для пластинок. По крайней мере, в моей жизни вновь появилась музыка. Хотя Сэм прав: не стоит сворачиваться калачиком и слушать грустные песни – он активно отговаривал меня от Smiths, – но тут я бессильна. Ничего не могу поделать: музыка, которую слушаю, отражает мое душевное состояние.

В любом случае Сэм последние несколько недель был очень внимателен ко мне. Я никому не рассказывала, что произошло тем вечером, но он, разумеется, заметил, что свидание не увенчалось влюбленностью.

Уверена, между мной и Сэмом все в порядке. Конечно, его странное поведение, когда он узнал о свидании, сбило меня с толку. Поэтому я стараюсь избегать любых контактов, которые можно истолковать более чем дружескими. На прошлый вечер кино у Сэма я привела с собой Зельду, которую усадила между нами. Сэм, кажется, не имел ничего против, а это лишь подтверждает мою убежденность, что между нами ничего нет.