умел злиться, Ирвин его таким почти не видел. — Серьёзно? Я? А кто из нас двоих в тот раз…

— Я не знал. — Такого Илвеса Ирвин не слышал тоже. — Что ты ещё хочешь, чтобы я сказал? Извини, я тупой? Извини, сволочь из нас двоих я? Извини, что повёлся? Извини, что ждал?

— Последнее лишнее, пока всё равно рано.

— То есть ты всерьёз собрался возвращать мальчишке трон?

— Когда ему стукнет четырнадцать, попробую. Ирвин, подслушивать нечестно, сгинь отсюда.

Этим же вечером, когда Илвес ушёл, оставив цепочку наполненных чёрной водой следов на снегу, Ирвин подошёл к Шандору и спросил прямо:

— Почему мной всегда играют втёмную?

— Тобой что?

— Почему вы мне ничего не говорите?

Шандор наконец обернулся от стола, на котором раскатывал тесто, и покачал головой.

— Я бы и рад сказать, да толку с этого.

От того, насколько он в этот момент был далеко, Ирвину захотелось заорать.

— Ты как тот, у кого ты рос. — Шандор нахмурился, и это было — будто он присел на корточки и смотрит в глаза, как когда Ирвин был совсем ребёнком. Будто они снова стояли на одной земле и на одной кухне, а не Шандор в неведомой дали. И Ирвин повторил: — Ты как тот, у кого ты рос. Мне Илвес рассказал. Тот тоже думал, что всё делал правильно.

— Я не считаю, что всё делаю правильно. А ты подумай, кому и что говоришь.

— Но разве не так?

Шандор не ответил, снова налёг скалкой на тесто с такой силой, что оно намертво влипло в столешницу.

Илвес теперь торчал у них на кухне чуть не каждый день. Марика, когда была дома, с ним не разговаривала, вздыхала, с грохотом ставила посуду в мойку, закатывала глаза, а когда Илвес потянулся схватить её за край рубашки, поймала руку и вывернула так, что Илвес зашипел:

— Всё, всё, не трогаю! Ай, сумасшедшая.

— От дурного слышу.

Шандор жевал, смотрел на это философски, говорил «девочки, не ссорьтесь», Илвес только фыркал. Ирвин лез к Шандору под локоть, и Шандор обнимал не глядя или трепал по голове. Однажды Илвес возмутился:

— С такими волосами это варварство!

И Шандор фыркнул в ответ:

— Ну да, давай, облей их лаком, пусть девушки страдают. Мальчику двенадцать.

— Самое время!

Илвес рассказывал странные вещи. Про отца: «тот ещё был засранец, но весёлый», про маму: «женщина была — огонь, посмотрит — как пощёчину даст». Когда Ирвин спросил про Шандора и маму, Илвес зацокал языком:

— О-о, такая история была, такая! Вот так живёшь и не знаешь, что наставник тот ещё ловелас был — в свои-то шестнадцать, да после подвала… — И только Ирвин хотел уточнить, правильно ли он помнит, что такое ловелас, как пришёл Шандор и сказал:

— И вовсе не смешно.

Илвес смеялся, будто солнце на воде играло: даже в пасмурный день блестели зубы, глаза, и в шубе и волосах нет-нет да посверкивали чешуйки. Вот и сейчас он весь как будто просиял, а Шандор повторил:

— Ой, несмешная шутка, король рек.

— Да ну?

— А сам как думаешь.

— Да что ты говоришь?

— Извинись.

— Да ну?

Илвес сиял. Шандор закатил глаза, нахмурился, шевельнул пальцами — и Илвес замер, затих, тоже нахмурился, замотал головой, закашлялся, согнулся пополам, заскрёб пальцами горло, будто пытался отряхнуть что-то невидимое, — и только тогда Шандор шевельнул пальцами ещё раз. Илвес перестал кашлять, шумно задышал, сказал:

— Я и забыл, что ты так можешь.

— Повторить?

Илвес покосился на Ирвина и подмигнул:

— Вот с тобой, Ирвин, никогда так не развлекались, и отлично.

Ирвин понятия не имел, что Шандор так умеет. Шандор, всё ещё хмурый, несмеющийся, сказал:

— Ничего я не сделал твоей матери, пальцем не прикоснулся, Ирвин, ты не думай. Это у Илвеса все истории про любовь.

— Хвостом огрею.

— Превратись сначала, умник.

— Он тебя звал.

— Кошмар видел, наверное.

— Он повторял вот это «Шаньи, Шаньи», пока моя девчонка не спустила шторы, считай, дверью не хлопнула, и не сказала, что человеку нужно к людям.

— Удивительная сознательность, рад за неё.

— Ты заберёшь своего ребёнка или нет?

Илвес стоял с ним, Ирвином, на руках на пороге, наверное, дома Шандора. Того самого дома, откуда Ирвин ушёл пару недель назад со словами «я тебя ненавижу, не вернусь». У Илвеса можно было: не учиться или учиться только драке, пить хвойные и русалочьи настойки, поздно вставать и ни о чём не думать. Ирвин со всеми выезжал на подводную охоту и никто не нудил про вышивание бисером, про ответственность мага и про уборку кухни. Илвес вообще ничего не заставлял делать.

А потом Ирвин наелся льда с корицей и свалился с простудой. Помнил, как цеплялся за чью-то шею и как над ним колыхались чьи-то волосы, но длинные, коричные, не Марики; и как ждал рук на лбу и что та же рука вольёт настойку и скажет: «Ну чего ты опять».

Но никто не приходил. Русалки ссорились, вплывали, выплывали, и блеск их хвостов резал веки. Потом Илвес сказал:

— Я понял, хватит.

И вот теперь Ирвин снова дышал воздухом, волосы — мокрые от воды, тело — от пота, и Шандор говорил:

— Ладно, я вылечу и верну его на место.

— Ты ошибся.

— Человек сам сказал, чего он хочет.

— Да человек ещё икринка, а не личность! Если б все слушали, что я там в детстве говорил, меня б тут не было.

Ирвин дышал тяжело, с присвистом. Очень хотел открыть глаза и посмотреть на Шандора, но веки словно бы распухли и слипались.

— Давай его мне, — голос у Шандора по-прежнему был не такой, чужой, тёплый, но в меру — будто Ирвин был русалкой, дриадой, одним из тех бесчисленных гостей, которым Шандор помогал советом или кровью. — Всё, всё, сейчас будет получше. Сейчас будет.

Знакомые до жилки, пахнущие хвоей и чем-то горьким руки его раздели, обтёрли, на миг прижались ко лбу, вернулись с компрессом.

— Смотри, его выжимать можно.

Вошла Марика. Ирвин сам удивлялся, как он всё это чувствовал — не открывая ни глаз, ни рта; Марика пахла потом, клевером и подвальной сыростью.

— Ты его сюда притащил? И не боишься?

— Арчибальд в мои комнаты не заходит, остальным всё равно тем более. Это временно. И я поставил все отводы глаз, какие помнил.

— Хочешь — иди домой? Я присмотрю тут.

— Ему вредно перемещаться. Илвес шёл пешком.

— Дворец тоже ему на пользу не идёт.

Когда Марика волновалась, голос у неё становился хрипловатый, глубокий, совсем взрослый. Она нажала Ирвину на нос, как делала в детстве:

— Вот дурак-то, а. Выздоравливай давай.

Ирвин хотел сказать хоть что-то, но в груди жгло и в горле жгло до слёз; острый, шершавый, разъедающий комок как будто поселился прямо в глотке. Он попытался открыть рот, но на губы легла ладонь.

— Пить? Знаю, да.

Ему обтёрли губы влажной тряпкой — раз, два, три; глотать тоже было больно, воды не чувствовалось.

— Это не землю трясёт?

— Нет, это русалочье. Воздух на воду поменял, теперь обратно, ещё простуда. Просто простудился.

Глаза слезились, и воздух царапал глотку. Потом его усадили, поднесли к губам отвар и заливали осторожно, по столовой ложке.

— Ну, ну, глотай. Вот умница, глотай.

В отваре чувствовались мёд, смола, янтарный летний день и что-то горькое, Ирвин не мог понять, что именно.

Он всё хотел сказать: «Не уходи», но колкий хрип в груди и глотке ворочался, царапался, мешал.

— Тише, тише, ребёнок. Всё в порядке. Давай подышим, тихо, будет лучше.

Ему под нос сунули, кажется, кубок с отваром, и Ирвин задышал горячим воздухом.

— Чего ты магией не собьёшь?

— А что сбивать, бронхит? Жар и так схлынет. Он этой магией за последние недели и так наелся по уши, не надо больше.

Пот по Ирвину тёк холодный, липкий; его растирали, ставили тёплые компрессы, потом Шандор