Делать было нечего, я разделся, пока поезд еще стоял уперрона, улегся на свое место, почувствовав себя под одеялом довольно уютно. Ипогрузился в сон. Даже не заметил, когда поезд тронулся.

В дороге мне приснился сон, будто произошло страшноеземлетрясение. Железнодорожные рельсы извивались и скручивались, как издыхающиена раскаленной сковороде змеи. Состав прогнулся посередине, крутился на поворотах.Но вагоны не падали, всё катились и катились куда-то…

Чей-то голос продолжал повторять хриплым шепотом: «Девятоенижнее… девятое нижнее… у него девятое нижнее». Тут я осознал, что причинойземлетрясения были руки, дергающие за мое одеяло.

Я раскрыл глаза и спросил:

— В чем дело?

— Вас хочет видеть этот джентльмен…

— В чем дело? Кто меня беспокоит? — произнес я, борясь счувством какой-то нереальности происходящего и растущим негодованием.

— Включите свет! — произнес кто-то, приказывая, очевидно,проводнику.

Я сел на полке. Раздвинул шторы, отделяющие купе откоридора. И увидел в дверях купе лейтенанта Клейншмидта рядом с проводником,одетым в белую куртку, удивленно таращившим глаза.

Вагон медленно набирал скорость. Откуда-то донесся мягкийсвисток локомотива. Зеленые шторы — в купе и коридоре — покачивались в тактходу поезда. Из-за некоторых высовывались головы любопытствующих пассажиров:это я уснул, а они бодрствовали и заинтересовались, почему возник весь этотшум.

— В чем дело, лейтенант?

— Ты возвращаешься, Лэм.

— Куда это?

— В Лас-Вегас.

— Когда?

— Прямо сейчас.

— Не угадал, лейтенант. Я собираюсь прибыть в Лос-Анджелесутром ровно в восемь тридцать.

Он посмотрел на часы.

— Я сел в Иермо в два тридцать, — сказал он, — следующаякороткая остановка в Барстоу, в три десять.

К этому времени ты должен быть готов сойти с поезда.

— Это что, та форма сотрудничества, которую я получаю вобмен за предоставленную полиции информацию? — спросил я зло.

— Начинай одеваться, Лэм. — И добавил: — Сейчас я для тебяофициальное лицо. Имей в виду, пожалуйста.

— Как ты сюда добрался? — спросил я, начиная выпутываться изпижамы.

Гигант Клейншмидт стоял, опершись одним локтем на реброверхней полки и глядя на меня сверху вниз.

— Самолетом. За поездом идет машина. Мы вернемся и…

Мужской голос с верхней полки спросил раздраженно:

— Почему вы не воспользуетесь телефоном?

— Извините? — Клейншмидт мог быть и вежливым.

Я молча оделся. Закончил собирать вещи. Рука Клейншмидтапротянулась и взяла мой саквояж.

Мы пошли с ним к мужской уборной.

— Что тебе надо взять с собой, Лэм? — спросил Клейншмидт.

— Зубную щетку, расческу…

— Ладно. Я тут побуду за камердинера.

Я почистил зубы, умылся, причесался и протянул вполуоткрывшуюся дверь руку за рубашкой. Клейншмидт держал ее в своих руках ипристально разглядывал.

Я положил расческу, зубную щетку и зубную пасту обратно всаквояж. Клейншмидт схватился за ручку своей громадной лапищей.

— Я и сам в состоянии его понести, лейтенант, — сказал я.

— Ничего, ничего, пусть побудет у меня.

Подошел проводник.

— Всего через несколько минут прибудем в Барстоу, сэр. Мыостановимся там на секунду-другую. Будьте готовы тотчас спрыгнуть.

Клейншмидт кивнул.

Я курил сигарету.

— Что, собственно, происходит? — поинтересовался я уКлейншмидта.

— Извини, Лэм. Сейчас я ничего не скажу.

— По твоей манере действовать можно подумать, что тырасследуешь дело об убийстве.

Откусить бы себе язык! Выражение лица полицейского гигантаподсказало мне, что я совершил промах.

— Откуда тебе известно, Лэм, что совершено убийство? — громче,чем говорят ночью, спросил страж порядка.

— А что, было убийство?

— Это ты сказал, не я.

— Мы же не идиоты, лейтенант. Я сказал, что ты дергаешься,будто совершено убийство.

— Не совсем точно повторяешь то, что ты сказал.

— Черта с два, лейтенант!

— Сам ведь знаешь, что не точно.

— Сам я знаю, что точно. Такое есть выражение,просто-напросто. А ты напрасно дергаешься, нет у тебя никаких причин скрыватьот меня, если оно и произошло…

— Давай поговорим о чем-нибудь другом, пока будем добиратьсядо Лас-Вегаса.

Поезд замедлил ход. Мы прошли через коридор в тамбур.Проводник стоял у выхода, держа ладонь на рычаге подъемной ступеньки. Когдапоезд остановился, он поднял рычаг и рывком открыл дверь; спрыгнул со ступенеки замер, уставившись на нас. В рассветном сумраке блестели белки его глаз.

Жалящий воздух пустыни проник в ноздри, вызвал щекотку. Дажев кондиционированном вагоне нельзя избавиться от влажных испарений, выдыхаемыхспящими. А холодный сухой воздух снаружи, чистый и острый, вычистил мои легкиесо скоростью кинжального удара.

Я протянул проводнику четвертак. Он хотел было взять, нопотом отдернул руку и сказал:

— Нет, сэр. Все в порядке, сэр. Я не хочу накликать беду. Сдобрым утром, сэр!

Я вернул четвертак на прежнее место — в свой карман.

Клейншмидт хохотнул.

Я посмотрел по ходу поезда вперед. Дул ветер. Пар отлокомотива относило назад, тут же разрывая в клочья.

Клейншмидт шагал впереди с моим саквояжем; он уж точно знал,куда направляется. Маленькое здание станции осталось позади; я взглянул нанебо: звезды спокойно себе мерцали, густо утыкав темное полотно, — немигающие,сверкающие, острые белые точки. Так уж в этой пустыне: жара сменяется леденящимхолодом.

— Пальто в саквояже? — спросил Клейншмидт.

— Нет. Нет как такового.

— Ладно, в машине будет тепло.

А вон и вправду — припаркованная машина. Из нее выскочилкакой-то мужчина, распахнул дверь задней кабины.

Клейншмидт позаботился, чтобы я влез первым, закинул за спинусаквояж, пристроился рядом.