Прекрасно известно, почему именно здесь не осталось камня накамне – единственное местечко в Шантарске, где в девятнадцатом грохотал настоящийбой, а не просто ожесточенная уличная перестрелка. Вон с тех высоток рвался внизину, за Качу, полковник Лопашенко с остатками своего полка и четырьмятрехдюймовками – это для него была самая короткая и удобная дорога, чтобыпрорваться на Сибирский тракт и уйти следом за отступающей армией «верховногоправителя». Полковник, прекрасно понимавший, что через часок-другой в тыл кнему выйдут наседающие кутевановцы, пошел ва-банк – ну, а оборонявший со своимикрасными орлами этот берег горячий партизанский командир Кабарашвили тоже несобирался ни отступать, ни уступать.

Вот и нашла коса на камень… Плюнув на экономию боеприпасов,Лопашенко яростным огнем четырех полевых орудий буквально в клочья разнес иусадьбу Бессмертных, и два соседних дома, где засели с двумя пулеметами неимевшие артиллерии партизаны – тогда только, потеряв не менее половиныналичного состава, раненый Кабарашвили приказал отходить. Бросив все орудия,полковник прорвался-таки на этот берег и добрался до тракта – дальнейшей егосудьбы Смолин не знал, да и не собирался интересоваться. Когда жизнь немногоналадилась, в развалинах обосновались воры-разбойнички с приличнымдореволюционным стажем и около года благоденствовали – но потом тогдашнийначальник угро, дабы лишить элементов убежища, по договоренности с партийнойвластью устроил очередной революционный субботник, в ходе которого остаткиусадьбы и прилегающих строений были в буквальном смысле сровнены с землей.Произошло это то ли в двадцать втором, то ли в двадцать третьем – и так ужполучилось, что больше в этих местах ничего не строили; город разрастался сразув нескольких других направлениях, а до бывшей Новокузнечной, шестьдесят шесть,шестьдесят семь и шестьдесят восемь у всех последующих властей так никогда и недошли руки…

Еще раз сверившись с планом, Смолин окончательно убедился,что никакой ошибки или неточности быть не может: вся бывшая усадьбаБессмертных, пятьдесят с лишним соток, представляла сейчас голую землю,совершенно бесхозный пустырь.

Только теперь до него дошло. Только теперь он проникся идеейпокойного Никифора – и вновь, в который раз, мысленно снял шляпу перед старымволчарой. Действительно, среди недостатков Чепурнова не было одного –мелочности. Не работал по мелочам Кащей, чего не было, того не было. Голова…

Две зверюги надрывались бухающим лаем по ту сторону забора,стервенели еще с минутку. Потом хлопнула дверь, Маэстро рявкнул на них скрыльца, судя по звукам, сцапал за ошейники и потащил в вольер. Они все ещелаяли, но уже издали, с одного места.

Клацнул засов, калитка распахнулась, и Смолин шагнул водвор. Маэстро поднял ладони, показывая, что для рукопожатий не время – рукизапачканы машинным маслом и синей краской.

– Привет, – сказал Смолин, запирая за собойкалитку. – Что изобретаешь?

– Да так, вечный двигатель… Пошли.

Из вольера на Смолина враждебно таращились две кавказскиховчарки – серая и черная. Он побыстрее прошел в дом, хотя видел, чтокапитальную загородку им ни за что не сковырнуть. Маэстро шагал впереди –низенький лысоватый мужичок самого прозаического облика, в тельняшке-безрукавкеи жеваных трениках, парой лет постарше Смолина. Прямо перед носом он торопливоприкрыл левую дверь. Смолин ничуть не обиделся – он был лишь одним из великогомножества клиентов, сам не лез в чужие дела и не хотел, чтобы лезли в те, скакими он сюда приходил, так что все было правильно. Главное правилопрофессиональной этики, касавшееся огласки, заключалось в том, что Маэстронепременно предупреждал своих, если вещица его работы обосновывалась нашантарском рынке…

Смолин прошел в другую дверь, направо, гостеприимно передним распахнутую. В обширной комнате стояли три стола, а на них чего только небыло… Глаза разбегались.

– Готовы портсигарчики, – сказал Маэстросовершенно буднично. – Как?

Смолин повертел оба, кивнул:

– Золотые у тебя руки, что тут скажешь…

Один портсигарчик, плоский, нестандартного размера, былукрашен припаянной на верхней крышке большой австрийской серебряной медалью «Захрабрость» с барельефом кайзера и короля Франца-Иосифа. Второй, тожесеребряный, обычных пропорций, мало чем отличавшихся от современных – довоеннымлатышским полковым знаком с тремя белыми эмалевыми звездами, мечом имонограммой…

После того как они вылежались в соответствующих условиях,создавалось полное впечатление, что и медаль, и полковик присутствовали на портсигарахизначально, а не были мастерски присобачены золотыми руками Маэстро две неделиназад…

Это были не подделки, а вещички классом повыше – такназываемые сборки. И медаль, и знак – подлинные. Австрийская медаль красуетсяна доподлинном австрийском портсигаре, сработанном венскими ювелирами еще доПервой мировой, латышский знак – опять-таки на подлиннике лиепайской работыдвадцатых годов (снабженном вдобавок и советской переклеймовкой,«восемьсотсемьдесятпяткой»).

Зачем понадобилось огород городить? Да исключительно затем,что подобные упражнения превращали вещи не в уникумы, но в безусловные раритеты.Если продавать отдельно рядовой, в общем, портсигар и рядовую медаль, получишьзначительно меньше, чем можно выручить за комплект. Можно, конечно, установить,что медаль и знак приделаны на портсигары в самые позднейшие времена, но дляэтого понадобится столь скрупулезнейшая и дорогая экспертиза, что расходы нанее обойдутся раз в двадцать дороже рыночной стоимости вещичек. И никто на этоне пойдет – речь как-никак идет самое большее о штуке баксов, а не о многихтысячах. Это вам не работа Челлини все же – вот ее проверяли бы не один месяц,собрав знатоков со всей Европы (ну, там и суммы были бы в игре другие).

А впрочем, если поставить перед Маэстро целевую задачу наЧеллини, с соответствующей оплатой, то неизвестно еще, чем там кончилось бы вЕвропе. Как и у всякого антиквара, давненько уж теплилась у Смолина мечта обутьхваленую Европу по-большому, вот только руки все не доходили за рутиннымихлопотами…

– А чернильница как?

– Изволь, – кивнул Маэстро в сторону.

Смолин встал, сделал несколько шагов, присмотрелся. Вогромной клетке, засыпанной толстым слоем побуревших, на совесть прокаканных ипрописанных опилок, резвились штук с полсотни белых мышей, взрослых ималеньких: одни безмятежно дрыхли, свернувшись клубочком, другие носилисьвзапуски, в одном углу увлеченно дрались, в другом цинично совокуплялись.Посреди этого скопища просматривались знакомые очертания…

– Что, готово?

– Сам решай, хозяин – барин…

Откинув крышку, запустив внутрь руку по локоть, Маэстроподнял из опилок здоровенную бронзовую чернильницу – увесистое сооружениеразмером с большую книгу, с двумя круглыми гнездами, куда вставлялисьсобственно чернильницы, с ходившей на шарнире крышкой для них в видеразрезанного пополам ребристого цилиндра. Поднял ее из клетки, осторожностряхнув внутрь парочку мышей.