Он безмятежно улыбался, демонстрируя отсутствие половинызубов, плачевнейшее состояние остальных и две фиксы из белого металла – а глазабыли, хотя и хмельные, но хитрые и колючие, исполненные извечной крестьянскойсметки…

Должно быть, Дегтяренко прекрасно просек ситуацию –самомнение вовсе не обязательно идет рука об руку с глупостью. Дураки, в общем,к трубе ни за что не присосутся…

В конце концов столичный гость извлек сногсшибательныйбумажник из тисненой кожи, не глядя, привычно указательным и средним пальцамивытянул из него пачку серо-зеленых бумажек в банковской бандерольке – а сколькотам еще осталось, завидки берут… Он держал доллары на весу, явно не собираясьиз врожденного к ним уважения класть на грязнющий стол.

Сергеич, приподнявшись без излишней суетливости, взял у негопачку, ногтем содрал бумажную ленточку и ухмыльнулся, с симпатией разглядываяпрезидента Франклина:

– Ишь, лыбится, мордастый, да еще патлы отрастил… Я приНиките таких патлатых в комсомольском оперотряде стриг под Котовского…

Его пальцы, хотя и корявые, замелькали с несказаннойбыстротой, зеленые бумажки так и порхали, перемещаясь из пачки на колени, гдесловно по волшебству складывались в столь же аккуратную стопочку, сделавшую бычесть упаковочной машине Федеральной резервной системы США. Молодой человек вгалстуке оказался не в силах сохранить невозмутимость, и на его лицеизобразилось неподдельное страдание: безусловно, лично он считал подобные тратыблажью. Подметивший это Дегтяренко ожег спутника холодным взглядом, и тот,подтянувшись, мгновенно превратился в манекен.

– Все путем, как в аптеке, – усмехнулся хозяин,проворно засовывая пачку во внутренний карман. – Владей, милый! Жаль,больше нечем порадовать, для хорошего человека всё бы отдал… Ты мне, может,телефончик оставишь? Я по соседям порыскаю, авось, чего и выцеплю. Райончикэтот еще до революции был пристанищем криминального элемента, так что тут,глядишь, чего и всплывет, когда дома ломать будут…

– А ведь это, пожалуй, неплохая идея, – милостивокивнул Дегтяренко. – Через Василия Яковлевича держите связь…

Он, просветлев лицом, подхватил чернильницу с таким видомсловно младенца держал – и величавым кивком приказал спутнику забрать остальныемелочи. Вслед за тем приехавшие, не озабочиваясь долгими и прочувствованнымипрощаниями, повалили во двор. Остался один Смолин. Подойдя к столу, он протянулруку. Хозяин, вздыхая, вытащил пачку долларов и подал ему. Отсчитав пятьбумажек, Смолин совсем было собрался вернуть законный процент, но в последний мигзадержал руку, протянул другую и бесцеремонно залез во внутренний карманветхого пиджачка. Вытащил две купюры. Хозяин с покаянно-плутовским видом развелруками. Смолин потряс у него перед носом кулаком, но все же отдал пятьсотдолларов и, укоризненно покачав головой, вышел.

Во дворе Инга как раз кончила фотографировать счастливогообладателя уникального предмета и расспрашивала о подробностях. Дегтяренко свидом важным и авторитетным охотно и многословно повествовал, сколь огромноезначение в охоте за антиквариатом имеет чутье, многолетний опыт, шестоечувство, нюх подлинного охотника… Золотые были слова, под ними многие моглиподписаться – вот только к ним не мешало б добавить в данном конкретном случаееще и настоящего опыта, а не дурацкого самомнения…

Краем уха Смолин слышал, как Дегтяренко тем жебарственно-небрежным тоном приглашает Ингу куда-то с ним поехать, обещаярассказать массу интересного про загадочный и увлекательный мирколлекционерства. Чихать ему на это с высокой башни, девочка все равно была неего, а посторонняя – тем не менее ему эта милая беседа пришлась не по вкусу, ион, подумав, преспокойно вышел со двора, никого более не дожидаясь, потому чтовсё кончилось, и не было нужды здесь более находиться. По дороге к машине онмоментально прокрутил в голове нехитрую калькуляцию. Изготовление чернильницыобошлось долларов в двести. Гонорар Маэстро за качественное старение – триста.Старому хмырю – пятьсот. Обе полицейских медали обошлись ему всего-то в сотнюбаксов, поскольку были чистопробным фуфлом, хотя и умело состаренным.Фотографии и документы вообще не стоили ни черта, были взяты из кучи,доставшейся по обмену на что-то столь же дешевое. Итого расходов – тысяча сто.Прибыли, соответственно – восемь девятьсот. Неплохо. Жаль только, что стольприбыльные сделки происходят не каждый день и даже не каждый месяц…

Мимо него вальяжно проплыл черный «лексус».

– Василий Яковлевич!

Инга торопливо шла к машине.

– А я-то полагал, вы с ним уехали, – сказалСмолин, ощутив нечто вроде радости оттого, что случилось наоборот. –Слушать про загадочный мир…

– Да ну его. У него в глазах уже высветилось, что наменя ценник налеплен, и он максимум через полчасика мне под юбку полезет… Я-тоему не уникальная чернильница, так что перебьется…

Свернув влево, Смолин промчался по ухабам, выбрался наасфальтированную улицу и дал газ.

– Смотрите, Инга, вы мне твердо обещали, – сказалон настороженно. – О чем пишете, о чем не пишете…

– Обещала, значит, сделаю… Вот кстати, вы меня доредакции подбросите?

– Запросто, – сказал Смолин.

Аккуратно повернув влево, он выехал на тихую улочку,носившую имя еще одной пламенной революционерки Аглаи Лебедовой, еще до взятияШантарска Кутевановым замученной колчаковскими карателями. Как и в случае сКутевановым, здесь наличествовали отнюдь не романтические реалии – означеннаяАглая до революции расхаживала не с нелегальной литературкой, а с желтымбилетом, политикой не интересовалась вовсе. Но случилось так, что большим еепочитателем и постоянным клиентом оказался преуспевающий провизор и тайныйбольшевик Вайншток, каковой после победы Великого Октября, ставши главнымгородским комиссаром, взял пассию к себе на службу как надежного и проверенноготоварища. На пару они прислонили к стенке немало «контрреволюционного элемента»(в первую очередь Аглая вывела в расход частного пристава Фортунатова, не разее штрафовавшего за злостное нарушение полицейских предписаний, а также всехбывших клиентов, которые ее обижали или недоплачивали). Вполне возможно, чтотоварищ Аглая, очень быстро заработавшая репутацию несгибаемого борца за деломировой революции, сделала бы нешуточную карьеру в рядах ВКПб – но веснойдевятнадцатого, когда в Шантарске случился белый переворот, и она, и сердечныйдруг Вайншток бежать с ревкомом на пароходе не успели – поскольку наканунеперебрали конфискованного у буржуазии старорежимного шустовского коньячка,завалились спать где-то в дальней комнатушке, где и были товарищами по борьбеблагополучно забыты (мятеж полыхнул на совесть, не встречая особогосопротивления, красная власть неслась на пристань в величайшей спешке, где ужтут было сверять списки и считать по головам…) Так что казаки есаула Калнышеваобоих взяли тепленькими и лыка не вязавшими. Вайнштока, и точно, покромсалишашками (вот только вопреки печатной легенде «Интернационала» он при этом непел и здравицы Ленину не возглашал, потому что вряд ли успел даже сообразить,что происходит), а вот подлинные обстоятельства кончины товарища Аглаи ничегообщего с той же легендой не имели вовсе – и не расстреливали ее, и не вешали, ишашками не пластали – казаки вкупе с разозленными горожанами просто-напростовзялись ее употреблять по прямому назначению, как в старорежимные времена, инабралось их столько, что даже Аглая с ее богатой дореволюционной практикойпроцедуры не пережила…