Военные действия в Триполи только что начались с обстрела тяжелыми орудиями флота береговых турецких батарей. Параллельная операция намечалась против Бенгази; там защищался сам Эвер-бей, один из главарей, упразднивших султана Абдул-Гамида в 1909 году.

Разрешение для корреспондента одного из главных мировых агентств и самой значительной российской газеты было получено в два счета через нашего военного агента, полковника Генерального штаба князя Волконского. А вечером, у светлейшего князя Волконского – дипломата, состоявшего при папе, мы обсудили за ужином, как и во что мне следует обрядиться. Решили, что лучше всего подойдет форма итальянского офицера. За 24 часа в офицерском экономическом обществе мне сшили мундир и галифе, снабдили колониальной каской, напечатали визитные карточки – и я, сев в поезд, поехал на Сицилию, откуда отходил пароход.

Первая остановка – Мальта, где почему-то нужно было пройти английский карантин. Но вот я в Триполи.

Являюсь в штаб экспедиционного корпуса генерала Каневы, занявшего замок турецкого паши, покинувшего город при первом выстреле, и спрашиваю сведения об успехах итальянских войск. Получаю отпечатанный бюллетень:

«Море спокойно. Высадка продолжается успешно».

Для начала немного. Телеграфирую, обескураженный, Ламкерту и иду подыскивать себе квартиру и знакомиться с городом, с собратьями по перу, узнать более интересные новости устным путем.

Триполи был в то время типичным турецко-арабским городом, с кривыми узкими улицами, отвратительно замощенными, с большим, крытым от солнца базаром, массой кофеен и громадным, окружавшим со всех сторон город пальмовым оазисом.

Население состояло из турок, арабов, мальтийцев и спаньолов – евреев, некогда изгнанных из Испании. Непосредственно за оазисом начиналась Ливийская пустыня с редкими населенными пунктами.

Триполи мне лично понравился, особенно та часть, где были базары. Она напомнила Ташкент – его туземную часть. Кофейни были похожи на сартские чайханы, с той только разницей, что вместо чая турки, поджав, как все азиаты, ноги, тянули здесь целыми днями свой чудесный кофе и так же, как сарты, курили кальян.

Отыскав довольно быстро себе комнату в квартире какой-то француженки, я уже в первые дни свел знакомство с моими коллегами – итальянскими и иностранными корреспондентами. Все они собирались для завтрака в громадном, специально для них оборудованном ресторане.

Здесь я встретил знаменитого Бардзини из «Corriere della Serra», Золи из миланской левой газеты «Mattino», где он работал вместе с Муссолини. Они были приятели, и, когда дуче превратился в диктатора, Золи был у него министром. С этим Золи мы очень подружились, и по окончании войны он прислал мне в Люблин свою книгу с трогательной надписью.

Примерно через месяц на нашем горизонте появилось двое соотечественников, сперва корреспондент московской газеты «Утро России» Мамонтов, а вслед за ним его хозяин, московский банкир Владимир Павлович Рябушинский, один из пяти или шести братьев, купцов-староверов.

Николай Петрович Мамонтов, в прошлом офицер гвардейского полка, откуда его попросили уйти из-за женитьбы на актрисе, был только однофамильцем московских Мамонтовых. Он великолепно писал и был вполне на своем месте для легких фельетонов, где не требовалось специального образования настоящего военного корреспондента.

Предполагая, что доблестные войска генерала Каневы вскоре начнут наступление, я счел нужным обзавестись перевозочными средствами. За 300 франков был куплен великолепный верблюд-дромадер, за 150 – арабская выносливая лошаденка, а за 75 – осел. Верблюд оказался совершенно излишним.

Канева не торопился наступать, решил сперва сосредоточить крупные силы и особенно орудия. И на это ушло больше двух месяцев.

Турок почти не было видно. Больше беспокоили приставшие к ним арабы. Итальянцы постепенно вытеснили их из северной и восточной части оазиса и заняли его опушку. Впереди была пустыня и ни одного человека на горизонте. Но какие-то неприятельские группы держались в чащах на восточной половине оазиса и доставляли немало хлопот берсальерам[91].

Стрельба со стороны итальянцев велась беспрерывно в самом оазисе; противник в пустыне держался на большом расстоянии. Ежедневно, то на лошади, то на ишаке, причем ноги у меня болтались у самой земли, я добросовестно с 6 утра объезжал позиции. Надо же было о чем-то доносить в Петербург, так как итальянская главная квартира неизменно ограничивалась стереотипной фразой:

«Море спокойно. Высадка продолжается успешно».

Кое-что все-таки происходило; в оазисе велась перестрелка, но о причинах ее можно было узнавать только в войсковых частях, а не в штабе. Несколько эпизодов были очень характерны, их скрывали, но мне удалось выяснить подробности и сообщить об этом в Петербург, минуя строгую цензуру, через посредство французского консула.

Самым крупным событием явилось окружение ночью в лесу целого батальона, захваченного врасплох партизанами. Очевидно, сторожевая служба велась безалаберно, и в результате от батальона не осталось в живых почти ни одного человека. Их всех вырезали и, по обычаю предков, начисто оскопили и еще надругались.

Вторая неприятность у итальянцев приключилась в воскресный день, когда солдатня болталась по городу. На базаре фанатик-араб пырнул ножом мирно гуляющего берсальера.

Началась паника буквально во всем городе. Все бросились бежать: солдаты, население с криками:

– Arabi, arabi!

И вскоре на улицах не было ни одной живой души.

Я с неким неаполитанцем завтракал в это время в каком-то частном пансионе. Неаполитанец со страху полез под стол, хозяйка завизжала, я выскочил на улицу с револьвером… Все бежало.

Никакого народного восстания, однако, не последовало, и к вечеру все пришло в норму. Канева принял серьезные меры, выставив повсюду караулы и выслав патрули.

Потом мне рассказывали, что это нападение ознаменовало собой начало переворота.

Все оказалось вздором. Ни один человек за этим арабом не пошел, и его на другой день публично расстреляли на площади, на глазах всего населения.

Вспоминаются еще два эпизода.

На опушке леса, возле могилы какого-то святого, стояла одна из батарей, великолепно замаскированная. Командир-подполковник, симпатяга парень, говоривший по-французски, сообщал мне новости, и я часто заезжал к нему на своем «арабском скакуне». Он устроил из мавзолея наблюдательный пункт, провертел дыру в одной из стен и оттуда следил, не появится ли на горизонте опасный враг.

Когда приехал Рябушинский, я предложил ему прокатиться на позицию к моему итальянцу и поприветствовать его шампанским.

Артиллерист, прапорщик запаса, Рябушинский с удовольствием согласился, шампанское купил на свой счет, и мы, взяв извозчика, отправились.

Неприятель нас заметил и стал обстреливать редким артиллерийским огнем. С пехотных позиций с недоумением и любопытством наблюдали, что будут делать под шрапнелью эти сумасшедшие русские.

Извозчик-араб норовил повернуть назад, но не посмел, и мы подкатили к святому месту. Командир был потрясен нашей смелостью, растроган подарком, но заметил, что мы своим присутствием раскрываем его наблюдательный пункт и что ему, вероятно, влетит за прием непрошеных гостей.

Не знаю, что ему сказало начальство, но я был предупрежден, что мне запретят при повторении посещать позиции.

Я все же ежедневно продолжал ездить и совать