И не только просторы. Возникла потребность вернуть стул висходное положение и осмотреться, нет ли жилых построек. После несколькихбесплодных попыток выяснилось, что подобная процедура абсурдна: стулкатегорически не желал становиться на свои ноги — он уже привык рассчитывать намои и не собирался менять привычки. Пришлось ползти наугад.

По счастью, мои экзерсисы со стулом растянули веревку: оначуть сползла и заняла более удобное для меня положение. Руки получили свободу:еще не такую, чтобы я могла с их помощью освободиться, но достаточную дляувеличения скорости передвижения.

Я долго ползла, презрев боль в коленях и прочие неудобства.А неудобств было, как любит выражаться Гануся, «ну, е-мое, зашибись!». Квышеупомянутым коленям, которые стерлись до крови, могу прибавить вывихнутые,тоже избитые в кровь руки. И подбородок со щеками выглядели плачевно, не говоряуж о шее, которая не оправилась до сих пор.

«Как бездарно провожу время во Франции», — вдобавок ко всемуневыносимо страдала я.

Все чаще и чаще на меня нападала лень. Хотелось принятьудобную позу и заснуть, но я точно знала, что голод этого не позволит. Естьхотелось так сильно, что я порой принималась щипать густую траву.

Кроме боли, злости и раздражения одолевало удивление.Удивляло многое. Особенно, почему я так долго ползу и все еще во Франции, а нев Сахаре? Ведь любая из наших родных областей размером легко может соперничатьс этой страной, а я все ползу. И нет никого на пути. Вымерли, что ли, французы?

Рассвет я встретила, спускаясь с пригорка, который сделалмое продвижение со стулом на заднице особо мучительным. Было невыносимо больноползти. Плюнула бы давно на эту затею и легла бы на бок спокойно себе умирать,кабы не мучитель надежда. Ничто не доставляет человеку по жизни столькомучений, как чертова эта надежда! Надежда — наш палач и сатрап! Разболталасьверевка, руки мои освободились еще больше, и теперь, опираясь на них, я гораздореже билась подбородком о землю. Это одновременно и дало мне надежду, чтодоберусь до людей, и обрекло на мучения. Я ползла.

Не могу описать своей радости, когда вдали показаласьдорога. Это явно не была оживленная трасса, но и по слабенькому шоссе вполнемогла проехать машина.

«Пусть только появится, а я уж найду средства ееостановить», — чрезвычайно самоуверенно планировала я.

После мысли такой окончательно разленилась, даже на боклегла — насколько это было возможно, имея за спиной чертов стул.

Лежать пришлось долго. Солнце простилось с горизонтом исмело двигалось в центр небосвода. Назревала жара. Я все лежала.

Я была в трех шагах от отчаяния, когда услышала шумавтомобиля. С невероятной прытью приняла я привычную позу и задвигалась начетвереньках так быстро, что поразилась сама. При особом желании это можно былодаже бегом назвать. Бежала я на карачках, разумеется, но все же бежала.

Мелькнула ужасная мысль: видела бы все это моя изысканнаябабуля!

Мысль сильно мешала делу, поэтому я от нее избавилась.

Таким образом бежала я вдоль дороги, изредка дажеподпрыгивая и энергично совершая движения тем местом, к которому был привязан(родной уже) стул. Движения эти, по моему разумению, должны были сделать меняособо заметной. При этом я вопила так громко, как только могла. И вопила нечто-нибудь, а гимн революционеров и Франции — Марсельезу. Правда, по-русски, ностарательно и выразительно. Несмотря на то что голос мой осип и охрип, я инойраз брала столь высокие ноты, что вполне могла гордиться собой.

Если учесть, что ползла я в короткой юбчонке, похожей нанабедренную повязку, то можно представить, с каким изумлением смотрели на меняпроезжающие мимо французы! Правда, сначала они на высокой скорости пролетелимимо. Это повергло меня в такое отчаяние, что я, наплевав на боль в руках,ногах, шее и горле, заскакала со стулом на заднице с силой молодой гориллы. Извуки, которые я издавала, нетрудно представить, если речь зашла о горилле.

И еще! Ради полноты картины не стоит забывать о моихволосах. Длинные, цвета спелой пшеницы, они спутались и придавали мнеэкзотический вид. Думаю, все это изумительно сочеталось со стулом, сроднившимсяс моей задницей, — слава богу, она единственная осталась цела. Кстати, орала яуже не одну Марсельезу, а и «мать вашу» и многое другое.

Наверняка это выглядело зрелищно, потому что французы,проскочившие далеко, не поленились развернуться и устремились ко мне. Когда онидружным семейством в составе пяти человек высыпали из дешевенького (для них)«Пежо», я как раз покончила с Марсельезой и перешла к русской народной песне«Ударили Сеню кастетом по умной его голове…» Я так увлекалась вокалом, чтопорой забывала о танце. Да-да, ко всему я еще и пританцовывала, но иногдапыталась филонить. Правда, всякий раз быстро спохватывалась и компенсироваланедостаток движений довольно высокими (если не забывать про стул) прыжками.

Семейство было в восторге и разразилось дружнымиаплодисментами. Учуяв, что стою на верном пути, я грянула удалую «Гоп со смыком— это буду я». Опус удостоился продолжительных оваций. Я поняла, чтопонравилась им и могу обратиться с просьбой. Вот только не знала, каким образомразъяснить, что хочу избавиться от проклятой веревки, превратившей в сиамскихблизнецов нас со стулом. Из французского помнила я лишь «о-ля-ля» и «па-де-де».Кстати, последнее весьма символично для нас со стулом, ведь па-де-де вбуквальном переводе с французского — танец вдвоем. Пришлось заменитьколичеством качество: я произнесла то, что знала, но несколько раз подряд — дляубедительности. И снова сорвала овации. Семейство, чувствовалось, неплохопроводит время.

Меня это начало раздражать. Я опять попробовала вступить вконтакт и объяснить, для чего так старалась. Попробовала и прозрела:оказывается, не зная языка и не имея свободы рук, человек, по сути, лишаетсякоммуникабельности. Точнее, коммуникабельность-то у меня была, да еще какая, ноплодов она не принесла. Глаза французов струили скуку и ожидание, и началосьэто с ними сразу же, как я перестала дрыгаться и вопить.

Когда они окончательно приуныли, я пришла в ярость и сталазверем бросаться на них. Вот тут французы оттянулись по полной программе. Онито убегали, то возвращались и дразнили меня, как собаку. Я выдохлась, легла набок и зарыдала. Французы отметили это событие сумасшедшими рукоплесканиями,бросили мне деньги и, шумно обмениваясь впечатлениями, погрузились в свойдешевый «Пежо». На прощание (уже из машины) мне махали руками и посылаливоздушные поцелуи. Это было ужасно. Это был полный провал.

Я с ненавистью смотрела им вслед и ругала свою дырявуюпамять. Она не хотела мне возвращать то, что я когда-то наивно доверила ей,пусть и в малом количестве: каких-нибудь десять-двадцать французских слов — и яспасена. Но память капризничала.

Заслышав шум приближающегося автомобиля, я воспряла. Решилана этот раз не лениться, а скакать и орать энергичней, продуманней и спокойней,чтобы было видно, что я человек трезвый, интеллигентный и здравомыслящий.Исполняла лишь Марсельезу, но с огромным достоинством. Но и эти французы,очарованные моим выступлением, тронулись в путь, осыпав меня деньгами.