свой нос куда не следует.

Подъезжаю в одно прекрасное утро к пехотным окопам. Привязываю лошадь под горкой к кусту, поднимаюсь в ближайший окоп – пусто. Иду в соседний: человек десять лежат на дне пластом, уткнувшись в песок. Унтер поднимает голову, смотрит на меня со страхом и шепчет:

– Араби, араби…

Объясняет: арабы ночью обошли их роту, засели вон в том доме с садом, в полуверсте, и перестреляли у него часть людей.

Действительно, три или четыре человека лежали убитые в его траншее.

– Какой вздор, – говорю, – я проезжал близко, никаких арабов не видел.

Вынимаю револьвер и направляюсь к этому дому.

Никакого намека на арабов – лишь группа притаившихся за стеной итальянских пехотинцев.

Оказалось, что ночью часть солдат бросила соседние окопы, якобы под натиском противника, и, засев в каменном доме, палила куда попало. Они и убили своих товарищей впереди.

Вернулся и объяснил подоспевшему командиру роты, что в тылу находятся его же солдаты, а не арабы.

Тот начал на меня орать:

– Вы ходите здесь открыто, ездите верхом и привлекаете неприятельский огонь; я покорнейше прошу вас отсюда убраться.

Итальянская кампания, эта проба пера для последующих выступлений Италии в двух больших войнах, уже тогда заставила подозревать, что итальянская армия еще не прошла серьезной школы и едва ли явится ценным партнером для своих союзников.

* * *

Прошло почти два месяца, отпуск мой заканчивался, и, не дождавшись, когда Канева сдвинется с места, я начал снаряжаться в путь.

Отправились мы вместе с Рябушинским. Мамонтов остался еще на месяц, получив от меня в подарок коня и верблюда.

Владимир Павлович Рябушинский был интересный человек. Очень образованный, хорошо знавший два иностранных языка, он окончил Московский университет, а затем учился еще в Германии.

Его мысли были порой очень оригинальны, а порой совершенно неожиданны. С ним не приходилось скучать, пока мы ехали вместе. Ехали почти без приключений, если не считать, что у него при переезде из Сиракуз на Калабрийский берег мафия стянула новое пальто. Об этом пальто он часто вспоминал и огорчался. А между тем чего бы, кажется, думать о таких пустяках, когда сам он как-то проговорился:

– Удивительно дешево обошлось мне это путешествие: взял тридцать тысяч и пятнадцати не истратил.

Но наступила Великая война; в ней Рябушинский дослужился до штабс-капитанского чина, а в 1917 году, зимой, я его уже видел в Ялте, в гостинице «Россия», где Владимир Павлович, бежав из Москвы, жил со своей женой.

Банковские операции братьев Рябушинских привели их всех только к разорению. Начали они в Ялте, кончили в Париже, где и проживал Владимир Павлович, ведя очень скромную жизнь.

* * *

В Петербурге, по возвращении с войны, меня ожидал настоящий триумф. Ламкерт очень благодарил:

– Ваши телеграммы мы получали раньше телеграмм Рейтера, и они оказывались более полными и интересными. Агентство находит справедливым выдать вам дополнительно 1000 рублей.

Я был растроган, но не считал, что сделал больше, чем следовало.

В редакции «Нового времени» сам Михаил Суворин специально вышел из кабинета, чтобы высказать свое одобрение. Сотрудники пожимали руку новому коллеге. Мазаев выписал крупный чек и дружески заметил:

– Ну, теперь вы наш, и, если будет новая война, мы на вас очень рассчитываем.

Приятно вспомнить и то, как я доставил удовольствие Брусилову.

В одной из своих статей в «Новом времени», где я подписывался двумя буквами – В. Д., у меня проскользнула фраза:

«За такую разведку известный кавалерийский генерал Брусилов посадил бы этого юношу на три дня на варшавскую гауптвахту».

Балканская война

Не прошло и года, как два балканских народа, болгары и сербы, почувствовали, что наступило время расширить свое жизненное пространство. Турецкая империя начала трещать по всем швам. В конце лета Турции была объявлена война одновременно болгарами и сербами.

На этот раз уже сам Михаил Суворин заключил в присутствии Мазаева со мной соглашение. Главное условие, что ни в какие другие органы печати я писать не должен; гонорар – 1500 рублей подъемных, 1000 на дорогу, 1000 в месяц жалованье и по 30 копеек за строку. Телеграммы оплачиваются особо.

Другим корреспондентом от газеты поехал профессор Пиленко.

Помимо местного начальства, как и в первом случае, надлежало получить согласие на такую поездку у начальства высшего. Должность начальника Генерального штаба занимал Жилинский. Не Войшин-Мурдас, а просто Жилинский по прозвищу Живой Труп, за землистый цвет лица. Это был тот самый Жилинский, который два года спустя послал на верную гибель армию генерала Самсонова.

К моему счастью, Жилинского в Петербурге не было, и я, не смущаясь, отправился прямо на квартиру военного министра Сухомлинова. И был немедленно им принят.

– Осмеливаюсь беспокоить ваше высокопревосходительство и прошу разрешения ехать в болгарскую армию от «Нового времени».

– Ну конечно, поезжайте; будем опять читать ваши статьи, – чрезвычайно любезно, пожимая мне руку, ответил Сухомлинов.

Велико было значение суворинской газеты в царской России! Разве я осмелился бы при других обстоятельствах идти на частную квартиру министра, да еще в неприсутственный час? И впоследствии передо мной всегда широко раскрывались двери кабинетов министров Европы, а у наших послов я встречал самый радушный прием.

Путь на войну лежал через Одессу по Черному морю в Констанцу и далее в Бухарест. Болгарская Варна была блокирована турецким флотом, приходилось ехать через Румынию, чтобы добраться до Софии.

В болгарской столице собралось немало нашего брата – корреспондентов русских газет; все они нашли сердечный прием у братушек. Тут был старый ветеран Василий Иванович Немирович-Данченко, сподвижник Скобелева, – за ним особенно ухаживали болгары, Брешко-Брешковский от «Биржевки»[92], тот же Мамонтов из «Утра России» и другие.

К нашему приезду мобилизация была закончена и начались военные действия на двух театрах: во Фракии наступали тремя армиями болгары с приданием сербского корпуса Степановича; в Македонии действовали сербы. Главнокомандующим у болгар был сам царь Фердинанд.

В смысле информации я оказался в исключительно привилегированном в сравнении с другими корреспондентами положении. Наш военный агент, полковник Юрий Романовский, – мы с ним очень подружились – делился со мной всеми сведениями, которыми сам располагал. Помимо того, я оставался в своей военной форме полковника Генерального штаба и был всюду допущен, почти без всяких ограничений. Все это, вместе взятое, дало мне богатый материал для газеты, куда я регулярно посылал длинные статьи с приложением схем о происходящих операциях: сперва под Адрианополем, позже у Чаталджи, в армиях Радко-Дмитриева и Кутынчева.

* * *

Генерал Радко-Дмитриев, «русский воспитанник», как и многие болгарские офицеры, получившие образование в наших кадетских корпусах, был ярый русофил и отличный генерал. Он доказал свою преданность России в Первую мировую войну, когда «благодарные болгары» выступили против своих освободителей на стороне Германии. Радко-Дмитриев уехал в Россию и на Северо-Западном фронте у генерала Рузского получил сперва корпус, а потом армию. Во время Гражданской войны этот рыцарь-воин,