— Когда ваш горячо любимый муж от вас ушел? — Это прозвучалотак, словно муж внезапно помер, и Надежду это вдруг позабавило.

Он и вправду ушел, как умер. Даже не позвонил ни разу.

— Полтора месяца назад.

— Вы подали на развод?

— Я нет, мне это не нужно, а он — не знаю. Скорее всего,нет, потому что.., наверное.., он предупредил бы меня.

Тут она поняла, что совсем не знает, предупредил бы он илинет. Это в прошлой жизни она все про него знала, а в этой не знает ничего!

— Моя жена тоже ушла, — вдруг сказал американец. — И тожепримерно полтора месяца назад, как раз когда стало ясно, что мы готовим визит илетим в Россию.

— Как?! — поразилась Надежда.

Ей почему-то казалось, что такая беда может быть только унее одной-единственной в мире. Нет, конечно, теоретически она знала, чтомиллионы людей расходятся, чтобы встретить потом кого-то еще и начать такназываемую новую жизнь, но в глубине души все же была уверена — ни с кем, кроменее, этого не могло случиться.

— Она получила повышение и назначение в Сиэтл. А мы всевосемь лет прожили в Вашингтоне. Она сказала, что не может больше жить счеловеком, которого никогда нет дома. А тут еще наши знакомые купили особняк впригороде, а я на государственной службе и такой особняк не смогу себепозволить никогда. И она ушла от меня.

И он стал смотреть на собор, и Надежда стала смотреть насобор.

«Храм мой храм молитвы наречеца» — было написано золотымибуквами на темном граните, и буквы сияли в свете заходящего солнца, иамериканец спросил, что именно там написано. Надежда объяснила.

— А вы ее любили? — спросила она после того, как объяснила.

— Да.

— И вы долго были женаты?.

— Восемь лет. И еще жили вместе, когда учились вуниверситете в Нью-Йорке. Она была смешная. Не умела говорить, не умеладержаться. Потом всему научилась. Она талантливая и быстро все схватывает.

— И что вы теперь будете делать?..

Он не понял.

— Что именно я буду делать?..

— Да, да! Что вы будете делать? Как вы станете жить? Кудаденете ваши восемь лет, университет, воспоминания, фотографии?! Куда вы денетежизнь, которой жили раньше и которой больше никогда не будет?!

— Вы так спрашиваете, — сказал он серьезно, — как будто язнаю ответы на эти вопросы.

— А вы не знаете?

— Нет.

— И я не знаю! Но я сегодня целый день хочу позвонить мужу,и все время думаю только о том, чтобы вы от меня отвязались и чтобы я моглапросто набрать его номер и услышать его голос! Вы это понимаете?!

— Понимаю, — согласился Дэн Уолш. — Только ничего хорошегоиз этого не выйдет.

— Почему?! — закричала Надежда. — Ну откуда вы знаете, чтоне выйдет?! Вы что, пророк?! Кумская Сивилла?! А вдруг он сидит и ждет, исмотрит на телефон, и думает только о том, что я ему не звоню?! Вдруг он нерешается мне позвонить, потому что он гордый и сильный человек и не можетперешагнуть через себя?! А я позвоню, и все вернется и станет как было?! А вымне мешаете! Вы и Лидочка!

— Я вам не мешаю, — процедил американец сквозь зубы. —Хотите, я отойду и стану под эту вашу колонну, которая может упасть на любогопроходящего мимо, а вы звоните! Оттуда ничего не слышно, а вы мне потомскажете, изменилась ваша жизнь или нет! Хотите?!

— Да! — крикнула Надежда. — Да, хочу! Идите хоть подколонну, хоть к черту, а лучше всего в «Англию», а я прямо сейчас позвонюсвоему мужу!

И она выхватила из сумки телефон.

Слезы текли и капали на панель мобильника, и руки отчего-тотряслись, как будто она шизофреник или алкоголик. Нужно сходить к докторуТрутневу. Пусть он ей валокордин, что ли, дает! По тридцать капель ежедневно!

Американец не пошел ни к черту, ни в «Англию». Он оглянулсяпо сторонам, примерился и, опершись рукой, длинным прыжком перемахнул череззаграждение, окружавшее запертый на ночь собор, проскакал по ступенькам вверх иисчез за колонной.

Надежда проводила его взглядом. В трубке длинно гудело.

— Да, — сказал совсем близко уверенный голос человека, покоторому она так печалилась и который ее разлюбил. — Да, я слушаю!

— Павлуш, привет, — быстро выговорила она и утерла слезы.Господи, как она рада его слышать! — Это я.

Он помолчал.

— Привет.

И как только он сказал «привет», все стало ясно.

Он не ждал, не надеялся, не сидел с телефоном в руках.Гордость ни при чем. Он не собирался ей звонить и был не рад тому, чтопозвонила она.

У него изменился голос, и она, знавшая все его оттенки,поняла, что муж недоволен и боится. Недоволен тем, что позвонила, и боитсятого, что она будет страдать и плакать. Он не хотел ни слез, ни страданий.

— Что ты поделываешь? — продолжая игру, которую ужепроиграла, спросила она бодро. — Где ты? Как ты?

— Да ничего я не делаю! — ответил он с раздраженнойнастороженностью. — Вот по городу гуляю. А тебе-то что?!.

— Как твои дела? — из последних сил продолжала она. — Всенормально?

— Да все у меня нормально! — Теперь он уже возмущался. — Всеотлично!

— Ну и хорошо. — Сил не осталось, слезы лились все сильнее,попадали на губы и стекали по подбородку. — Тогда я больше не буду к тебеприставать, извини меня, пожалуйста.

— Пожалуйста, — извинил он ее и положил трубку.

Американец ходил под колоннами и рассматривал что-то,задирая голову.

Ни за что не стану его окликать. «Англия» — вот она.Доберется сам. Мне необходимо побыть одной.

Может быть, мне просто дойти до Дворцового моста и утопитьсяв Неве. И чтобы никто, ни один человек в мире не смел мне мешать!..

Все кончено, вот что означали этот звонок и раздраженнаянастороженность его голоса в трубке. Ничего не осталось, совсем ничего.

Держа телефон в одной руке, а сумку, которая волоклась поасфальту, в другой, она пошла в сторону Вознесенского проспекта. ЗаАдмиралтейским садом вечернее солнце резвилось в Неве, и ветер с Финскогозалива трепал стяги, и Андреевский флаг сиял, как будто подсвеченный изнутри.Наверное, это был последний теплый ветер этим летом, несший с собой запахиречной воды и свежескошенной травы.

Скоро осень. Похолодает, и Нева станет свинцовой, иПетропавловский шпиль, потускневший и состарившийся, будет отражаться в темнойводе. В Летнем саду полетят листья, и статуи оденут в фанерные белые саркофаги,как в саваны, и собака будет зарываться носом в опавшие листья, апервоклассники пойдут собирать багряные кленовые букеты, которые не проживут иодного дня — состарятся, пожухнут, станут трухой.