Но мой кулак проник сквозь стеклянное пространство, словно зеркало было жидким, будто струящаяся гладь водопада. Зеркальная дверь легко распахнулась, а точнее, развернулась вокруг своей оси на сто восемьдесят градусов, больно ударив по плечу другим концом, и стала ко мне изнанкой. Вот теперь мне известен секрет этих зеркал!

Я взирал на кирпичную стену коридора сквозь совершенно прозрачное стекло.

Осторожно толкнул его пальцем, оно поддалось, и я выглянул наружу. За дверью действительно был коридор с выложенными ровным кирпичом стенами, уходящий направо и налево в темноту. Недолго думая, я выбрался и отправился путешествовать вдоль этих стен. Шел просто куда глаза глядят, наслаждаясь минутами свободы и теплом. Кирпич по одну руку, кирпич по другую, кирпич над головой и множество труб и проводов облепили стены и потолок. Через равное количество шагов встречался фонарь Эдисона, тускло освещавший кладку и переплетение стальных и медных кишок.

Следующее зеркало было примерно через двадцать шагов. За серо-серебристой прозрачностью стекла меня встретила внушительных размеров зала, утопающая в зелени разнообразных пальм, фиговых деревьев, олив, расставленных в кадках из грубого камня — гранита или мрамора. С потолка свисали лианы и хрустальные, похожие на сталактиты, люстры. Зала имитировала глубокую пещеру с первозданной красотой дикой природы. Но не сразу я обнаружил людей. Приглядевшись, отшатнулся, скользнул в сторону, прячась. Но вспомнив, что изнутри меня не видать, вновь прильнул лицом к стеклу, как любопытная мартышка к решетке клетки.

Чуть склонившись в грациозном полупоклоне, заломив левую руку за спину, с пластроном под подбородком, в темно-серой визитке и брюках в полоску, пошитых по новой моде, стоял Давид. Профиль его проглядывался сквозь листву тропических деревьев. Юноша сиял улыбкой, полностью меняющей выражение его лица. Удивленно приподнятые брови и широко распахнутые глаза придавали чертам не удивление, а восторженную, почти детскую радость. Забавно, как улыбка — одно короткое движение губ — способна изменить человека.

Радости его имелась довольно веская причина: подле, на каменной скамье сидела Зои. И девушка тоже совершенно не походила на ту Зои, которую я знал, бледную, со впавшими глазами, с перекошенным злобой ртом. В белоснежной сорочке и темно-серой юбке, волнами ниспадающей до пола, с легкой соломенной шляпкой-канотье, она выглядела как настоящая леди. Глаза излучали умиротворенное спокойствие, какого я тоже никогда прежде не замечал в ней. Белый открытый лоб обрамлен мягкими черными волнами волос, блестящими оттого, что были тщательно расчесаны и уложены. Она чуть склонила набок подбородок и прикрыла темные веки, ресницы роняли на поддетые румянцем щеки длинные тени. Казалось, Давид что-то увлеченно рассказывал ей, сияя своей лучезарной улыбкой, а она замерла, слушает, боясь пошевелиться.

Я не стал нарушать уединенной беседы брата и сестры, отошел на шаг, бросил на них последний взгляд и пошел дольше.

Следующая зала была поменьше и походила на мастерскую. Разбросанные по полу рулоны холста, множество баночек с торчащими из них концами кисточек, кистей, валиков и шпателей, спрятанные друг за другом планшеты разного калибра, мольберты, стремянка у стены. Всюду радужные брызги, перепачканное полотно. Даже зеркало изнутри было слегка забрызгано краской. Вероятно, здесь обретался художник, тот самый, что законспирировал вход в кабинет доктора искусным полотном с изображением сектора «апрель».

И каково было мое удивление, когда за одним из мольбертов я приметил фигуру. Оказалось — Иноземцев. Он стоял, чуть отклонив корпус назад, скрестил руки на груди и, задрав седую бороду вверх, рассматривал большое панно, с которого в образе Кармен на него взирала Элен Бюлов. Мягкие волны черного шелка обнимали ее округлые плечи. Необычайно живая, словно даже чуть выдающаяся немного вперед алая роза в золотых локонах оспаривала первенство красоты у нежного овала лица, бархата щек и особого блеска янтарных глаз. Казалось, она вот-вот соскочит вниз, стукнет каблучками, щелкнет кастаньетами и пустится вокруг доктора в пляс.

Воображение и восторги от столь искусной живописи заставили зазвучать где-то глубоко в моем подсознании давно забытую музыкальную фразу из «Марша Тореадора».

Иноземцев застыл, точно завороженный, загипнотизированный. Казалось, он размышлял. И я, конечно же, не хотел ему в этом мешать. Сделал несколько шагов по коридору и только тут вспомнил, что видел его без маски, без больших круглых окуляров, без респиратора. Вернулся, не веря своим глазам. Чистый, без морщин и неизувеченный его профиль под потоком голубоватого света, с седой бородой и седыми аккуратно причесанными волосами, — зрелище самое удивительное после всех вышеозначенных событий двух минувших дней. Я даже догадок никаких строить не стал, пытаясь сыскать причину его поведения, всего этого мистицизма, которым он себя окутал. И не потрудился объяснить себе и то, как он попал сюда, в эту комнату.

По моим соображениям, доктор должен был находиться в помещении, по всей вероятности примыкающем к моему склепу. Видимо, оттого, что он предпочел не следить за своим пленником, а отправился созерцать портрет мадам Бюлов, я имел некоторое время для побега. Я решил не тревожить задумчивости доктора, отправился дальше.

Теперь я двигался, не столько увлеченный попыткой бежать, сколько построением соображений — а какую же залу я увижу следующей?

Третья дверь была покрыта коркой льда и поэтому я не сразу смог разглядеть что-либо сквозь толстый заиндевелый слой на стекле. Просторное помещение с белыми стенами тонуло в холодном освещении. Всюду ряды столов или высоких кушеток со спящими больными. По самые подбородки они были накрыты белыми покрывалами. Меня пронзило чувство тревоги. Может быть, оттого, что эта самая третья зала была похожа на покинутый мною склеп, а я сам — на одного из этих «больных».

Повинуясь безотчетному чувству, я вошел.

Зеркальная дверь оказалась не запертой, но вращалась она с большой неохотой — мешал нарост из снега и льда. Пахло нашатыркой. Чтобы достичь низких температур, доктор использует всюду абсорбцию аммиака, а трубы вынес за стены в коридор.

И едва моя нога ступила на холодный пол, я понял, что попал в морг. Фигуры, накрытые покрывалами, не двигались. Они вовсе не были под воздействием снотворного, они были мертвы — смерть витала под потолком, я чувствовал ее шевеление, ее мягкое касание к моему плечу, я чувствовал ее по отсутствию всякого сияния, обычно исходящего от живых.

Медленно направляясь вперед, я коснулся первого попавшего под руку покрывала и сдернул его.

На меня глядело бледное перекошенное гримасой боли мертвое лицо Элен Бюлов. В распахнутых, неподвижных, как стеклянные пуговицы, зрачках застыло нечто устрашающее и хищное. Я шарахнулся в сторону, задев рукой другой стол, покрывало с покойника, располагавшегося по соседству, сползло само. Но и под ним лежала Элен Бюлов, лицо коей было искажено еще более отвратительной гримасой. Меня парализовало на мгновение. Я стоял меж двумя столами и вертел головой то в одну, то в другую сторону, не веря глазам: две Элен Бюлов и обе мертвые. В порыве разгадать столь странную шараду я бросился к третьему столу, чтобы убедиться, не лежит ли под третьим покрывалом третья Элен Бюлов.