Из мембраны донесся сильный уверенный голос человека,который привык говорить перед большим скоплением народа, дабы слышали и взадних рядах. Даже не просто говорить, а отдавать приказы.

– Владимир Юрьевич?

– Кто спрашивает? – поинтересовался я.

– Это из общества «За Родину!», – объяснили мне,но снова ни имени, ни отчества, ни фамилии. – Мы в восторге от вашихпроизведений!.. Ваши идеи нам очень близки, мы хотим пригласить вас на нашсъезд, что через неделю. Как почетного гостя!.. Это будет освещено прессой,телевидением…

А вот этого мне и не надо, мелькнуло в голове. Да еще насъезде такой организации. Вовсе не потому, что на меня как-то действуетобамериканизированное общественное мнение, просто показавшись с правыми,вызываешь недоумение у левых, как и наоборот, и никто еще не соображает, что я сам– партия, движение, общество.

– Спасибо, – ответил я, – но…

– Никаких «но»! – запротестовали на том концепровода. – Мы вас ждем. Приходите обязательно! Мы позвоним еще за два дня,напомним день и время, а за вами пришлем машину. Мы на вас очень надеемся. Вы –выразитель чаяний нашего народа!

Я сухо попрощался, положил трубку. В чем-то он, вообще,прав, этот звонивший. Любое общество воспринимает только тех, кто, говоряшкольными фразами, как вот эти из «За Родину!», выражает мнения данногообщества. Даже чаяния, как говорят еще круче и одновременно хрестоматийнее. Кпримеру, существовала советская власть, я ее еще застал, учился в школе, тогдамозги загадили именами великих и даже величайших писателей-современников. О нихговорили по радио, писали во всех газетах, журналах, о них издавались книги, ихпоказывали по телевидению, у них постоянно брали интервью, они все время ездилиза рубеж за государственный счет и там жаловались, как их печатают мало,зажимают, не дают хода, притесняют, «вырезают лучшие куски текста». Об этом жеходили упорные слухи по всей стране, об этом говорили дома, на работе, вгородском транспорте, в кафе, театре, кино и даже на пляже. Черт, как досталиэти утверждения, что «лучшее вырезано цензурой»! Как, помню, бросился читать послеперестройки, что же вырезано… Идиоты авторы, так уверовали в свою гениальностьи «выражаемость чаяний народа», что вернули куски, которые «вырезала цензура».Оказалось, что вырезала не цензура, а грамотные редакторы, которых отправили напенсию с приходом рыночных отношений. А с этими вставками произведения сталинамного хуже…

Так вот, рухнула советская власть, а с нею рухнули и тедутые авторитеты, что якобы боролись против власти. Казалось бы, пишите теперьвволю! Свобода!.. Так нет же, для этого нужно быть писателями, а они были всеголишь выразителями «чаяний народа». Хотел народ свержения советской власти, вотэти «писатели» и выражали эти чаяния. Рухнула власть, а эти старые чаятели –все живы-здоровы! – никак не сообразят, что бы сейчас выразить такое,чтобы в яблочко. Увы, народ жаждет литературы. А вот здесь и облом, этого непотянут.

Точно так же и сейчас, в рыночное время, практически всеновые пишущие пристроились к разным партиям, организациям, движениям, вездесвои тусовки, везде кукушка хвалит петуха, везде что-то выражают, умелоприобретают симпатии «простого читающего народа», который поголовно записан врусскую интеллигенцию. Понятно, никто из подобных деловитых орлов в литературене останется, но это им по фигу, главное – щас быть первыми, видеть свои фото иинтервью на первых страницах газет и журналов, видеть себя по ящику, раздаватьавтографы, хапать и хапать повышенные гонорары, тусоваться в Интернете.

Коричневая шапка кофе начала подниматься, Барбос учуялзапах, пришел и рухнул возле своей миски. Это на Западе пьют кофе с нифигом,что значит – без сахара и кофеина, а у меня должен быть и крепчак, и сахару триложки, и в придачу увесистый бутерброд с салом… ну ладно, я ж теперь москаль,обойдемся без сала, зато бутерброд должен быть таким, чтоб заметно напрягалсябицепс. А какой человек не поделится с собакой, это ж не другому человекуотломить.

Из комнаты донесся звонкий голос:

– Кофе в такую жару?

Зараза, она даже такую фразу ухитряется произнести настолькосексуально, что я не только за долю секунды успел забросить ее загорелые ногина мои белые плечи, но и… нет, почти не дрожащей дланью смахнул это дияволововидение, переставил джезву с плиты на стол, поинтересовался:

– Вы, конечно, отказываетесь?

За окном раскаленное небо, прямо плавится от зноя,обнаженные плечи Кристины искрятся, как металл в раскаленном горне, кровь мояснова забурлила, запенилась, стараясь сломить преграды, воздвигнутые жалкимиинтеллектом и волей. Лицо ее в тени, но голос прозвучал ворукюще-призывно:

– Ох, как вы размечтались, Владимир Юрьевич!.. Я отваших предложений не откажусь. Все исполню.

Я снял с полки две чашки.

– Я пью с сахаром. А вы?

– Конечно, с сахаром, – ответила она. – А какиначе? Женщина должна быть сладкая.

– Но не до приторности, – буркнул я, и Кристинамгновенно посерьезнела, даже фигура как-то сразу стала менее вызывающей. –Сколько ложек?

Она смерила взглядом чашку, а я пью кофе из чайных, в товремя как чай – из компотных.

– В такую… три.

Не придется запоминать, подумал я. Я тоже кладу всегда три.

Кристина рассматривала меня серьезно и внимательно.

– Неприятности?

– У меня? – удивился я.

– Мне показалось… что последний звонок вас чем-торасстроил.

Я отмахнулся.

– Ничуть. Просто люди не понимают, что меня нет.

Она вскинула брови, взгляд ее пробежал по мне сверху донизу,потом снизу доверху. Причем она ухитрилась неторопливо раздеть глазами, послепаузы снова одеть, лишь тогда поинтересовалась со смешком:

– А что же есть?

– Мои книги, – ответил я.

Она не стала задерживаться, допила кофе, сама ополоснулачашки и моментально исчезла, словно просочилась сквозь стену. Я хотел проводитьхотя бы до лифта, но она заявила, что у нас отношения работодателя с нанятымработником, а это не подразумевает, даже напротив – исключает всякие признакиухаживания мужчины за ах-ах-ах слабой и беззащитной.

После ее ухода я задвинул засов, обернулся и содрогнулся отвида сразу потускневшей квартиры. Должна бы, наоборот, осветиться: Кристинасвоей красотой, молодостью, блеском – затмевала, но поди ж ты… Мебель из оранжевой,под цвет Барбоса, стала почти серой, люстра светит тускло, как будто перегорелаполовина лампочек, по углам сгущаются темные тени, там зло, даже Зло, входы вдругие миры. Или выходы.

Как она сказала, зараза, при прощании: «Еще один деньоказался напрасной тратой макияжа!..» Так вздохнула, что я чуть было не оставилее на ночь. Чтоб, значится, расходы на макияж себя оправдали. Хотя не уверен,что она им вообще пользуется. Такую свежую кожу никаким макияжем несымитируешь!