На всякий случай с порога он позвал:

– Галчонок!

Не получил ответа, совершенно расслабился и решил, что нестанет думать ни о чем, пока не напьется чаю.

К чаю были хрустящие печеньица. Хохлову стало немногостыдно, что он увлекается таким «женским» лакомством, и живот в последнее времяприходилось втягивать, чтобы нравиться себе в зеркале, но ему всегда былогрустно пить чай «просто так», «без всего», так что печеньица он исправнопокупал. От них пахло сдобой, настоящей сдобой, а не какой-то там ерундой, и онсъел примерно полкоробки, запивая чаем.

Потом подумал, сварил себе кофе и съел еще немного. На днекоробки теперь болтались всего три печенья, но он твердо решил их не доедать,оставить на вечер.

Оставить не получилось. Он все догрыз и теперь испытывалсмешанные чувства. С одной стороны – полного удовлетворения, с другой стороны –недовольства собой и легкой грусти, что не осталось «на потом». Нужно будетвыйти и еще купить.

Отступать было некуда – главное, печенье съедено! – и Хохловсел думать.

Сначала он сидел и думал просто так, потом улегся ипристроил ноги на диванный валик. Галчонок всегда его гоняла и говорила, чтоподушки от его ног засалятся. Без нее хоть можно полежать с задранными ногами,ей-богу!

Устроившись таким образом, он немедленно начал задремывать,а дремать было никак нельзя – случилось несчастье, даже не одно, а два подряд,и их необходимо «разложить по полочкам», как говаривал профессор Авербах.

Хохлов снова сел и потер лицо. Спать хотелось невыносимо.

Можно снять носки и выйти босиком на балкон, на снег, и сонснимет как рукой, но при одной мысли о такой экзекуции его передергивало.Ладно, если сосредоточиться не удастся, он мужественно пойдет на балкон,решено!..

Он встал и походил по белой комнате, застланной серымковролином с лиловыми разводами, – дернул его черт делать этот самыйевроремонт! Потом Хохлов вытянул из принтера два листка бумаги и взял со столаручку.

Нужно писать, а то ничего не понятно!..

Он сел и написал: «Кузя». Напротив Кузи поставил цифру«один». Снизу написал: «Деньги» – и напротив поставил цифру «два», и ещеприписал: «Мои».

Таким образом, пункт первый состоял из Кузи, а пункт второйиз его, хохловских, пропавших денег.

Слово «Кузя», написанное на белом листке хорошей бумаги,показалось ему очень одиноким и таким несчастным, что у Хохлова вдруг ни с тогони с сего защипало в глазах.

За что Кузю убили?! Кто его убил?! Кому он мог помешать,нищий инженеришка из научного института?! Он ничего собой не представлял ни какученый, ни как муж, ни как отец – недаром Катька-зараза давным-давно бросилавсе свои попытки сделать из него человека!

Он всегда был неловок, носил какие-то нелепые укороченныебрючата, раздражал всех вокруг рассуждениями о богачах и недоумках, захватившихвласть, и по его выходило, что богачами и недоумками стали все, кто нашелработу в бизнесе или получает иностранные гранты. Он вечно плохо выглядел,зимой всегда гундосил, ибо был простужен с первого декабря по тридцатое апреля,но все же, все же…

Он был старый друг и когда-то «подавал большие надежды» иникому не делал плохого до тех пор, пока не вздумал жениться на Родионовне!

Впрочем, в этом тоже не было ничего плохого, нормальнаяпопытка «устроить свою жизнь», как пишут в журналах, которые Галчонок читает всвободное от телефона и валяния на диване время!

Хохлов подумал и приписал рядом со словом «Кузя» – «За что?».

Тут ему в голову, совершенно некстати и никак не сообразуясьс его нынешним отчаянием, полезла развеселая опереточная ария «За что, за что,о боже мой, за что, за что, о боже мой!». И вопрос «За что?» он зачеркнул ивместо него написал: «Мотивы».

Ну, какие могут быть мотивы?!

Никаких мотивов не может быть.

Хохлов закурил в надежде, что вместе с сигаретой в головупридут умные мысли.

Мысли не пришли.

Он просто лежал, курил и ни о чем не думал.

Потом он стал думать про Кузю, про то, какой тот был нескладныйчеловек – во всем нескладный!.. Он никогда не умел жить, боялся всего на свете– начальства, гаишников, больших собак, здоровых мужиков! До такой степенибоялся, что в своей общежитской комнате держал под рукой топорик – отбиватьсяот тех, кто станет на него покушаться! Кто именно мог на него покуситься, наего убогий, нищенский, серый скарб, он не знал, но топорик всегда держал.

И Катька-зараза его бросила!.. А Кузя даже с ребенком несмог сохранить хорошие отношения, хотя поначалу Катька все таскала к нему вобщежитие мальчонку, чтобы тот погулял с папочкой, да и после никогда непрепятствовала их встречам! А Кузя только рассказывал всем, как ему повезло,что Катька не знает истинных размеров его зарплаты, не знает, что он еще и«сверху» получает, и таким образом набегает долларов четыреста, а Катькадумает, что у него, как у всех, – четыре пятьсот в рублях, и до смерти рада,когда он ей дает алиментную тысчонку!

И вот его убили.

Когда позвонила Ольга Пилюгина, Хохлов сидел в дежурнойчасти на единственном стуле с ободранной спинкой и ждал, когда до него дойдеточередь. Фанерная дверь сильно хлопала, когда в нее вваливался народ вмилицейских ватниках и гаишных куртках, и ледяной воздух обдавал Хохлова сголовы до ног. За стеклом хрипела рация, за прутьями «обезьянника» маячилифигуры – они стояли у решетки, держась за нее смуглыми немытыми руками, и ихвлажные черные глаза были печальны, словно у инопланетян, недоумевающих, какони оказались на этой планете. На плиточном полу стояла лужа от растаявшегоснега, и все проходящие расплескивали грязную воду, а пересесть было некуда. Вэтот момент позвонила Ольга и сказала, что Кузя… убит.

Хохлов стал переспрашивать, дуть в трубку, кричать, чтобыповторила, потому что он ничего не понял, а когда понял, то не поверил!.. Ольгаповторила и еще сказала, что убили его ночью и недалеко от их подъезда.

– Но его же Димон провожал, – растерянно сказал Хохлов. – Иу вас двор охраняется!

– Вот именно, – проскрипела Ольга и повесила трубку.

С тех пор, с самого утра, он так и не мог с ней связаться –на звонки она не отвечала.

По сравнению со смертью Кузи пропажа денег уже казаласьделом второстепенным и неважным, хотя Хохлов понимал, что деньги придетсяискать самому. Побывав в дежурной части, он проникся сочувствием к людям вватниках, с желтыми от усталости лицами. Они входили и выходили, топали ногами,обивая снег с ботинок, поднимались на второй этаж или оставались на первомпокурить и снова уходили. Ему даже как-то совестно было думать, что его стотысяч долларов должны искать они. Дались им его сто тысяч!..