с тем же Рузским, как я уже упоминал, был зверски убит большевиками в 1918 году.

В армии болгарского генерала Иванова я пробыл около недели. Иванов осадил Адрианополь, обстреливал из орудий главные форты и в конце войны овладел крепостью, взяв в плен коменданта Шукри-пашу.

Радко-Дмитриев и Кутынчев победоносно шли вперед, почти до самого Константинополя, но, уткнувшись в Чаталджинскую укрепленную позицию, продвинуться дальше не могли. После взятия Адрианополя, по-турецки Едирне, турки запросили мира.

При армии Радко-Дмитриева находился представитель русского Красного Креста Александр Иванович Гучков и военные корреспонденты: Немирович-Данченко от «Русского слова», Мамонтов от «Утра России» и я от «Нового времени». Других не пустили.

Вскоре в войсках появилась холера, со многими смертными случаями, и Гучков оказал большую услугу болгарской армии санитарными средствами, присылаемыми из России. У Радко с ним очень считались.

В гораздо более скромной роли я встретил Александра Ивановича в 1917 году, при отходе наших войск на русско-румынскую границу и в Бессарабию. У него только что Керенский отнял военное министерство[93], и он явился к нам в конный корпус Врангеля, в форме пехотного прапорщика, в солдатской шинели. Пробыл он недолго, держался как-то неуверенно и имел сконфуженный вид.

В Крыму, во время Гражданской войны, ему окончательно не повезло.

Не знаю, с какой целью, но летом 1920 года он приехал из Парижа в Севастополь. На Приморском бульваре его увидел ротмистр врангелевского конвоя Баранов, человек необузданного нрава и черносотенного направления, подошел к нему со словами: «Ах, это вы, Гучков!» – и хватил его по физиономии[94].

Врангель, кажется, разжаловал Баранова, а Александр Иванович немедленно покинул Крым.

Затем мы изредка встречались в Париже, где он и умер перед самой войной в 1939 году[95].

* * *

Интересной фигурой был Василий Иванович Немирович-Данченко, брат московского создателя Художественного театра. Крепыш, библейского вида, с седыми волосами и бородой, среднего роста, он целые сутки, несмотря на свои 60 лет, мог сидеть на лошади и после этого еще строчить свои фельетоны. Плодовитый писатель, попав в Болгарию, он жил воспоминаниями о Русско-турецкой войне, и имя Скобелева, у которого он состоял ординарцем, не сходило у него с уст. Я помню, с каким волнением зачитывались мы в корпусе его книгой о Скобелеве «Белый генерал» и мечтали о подвигах.

Василий Иванович с гордостью нацепил на свой пиджак солдатского Георгия и с ним не расставался. Дал ли ему Скобелев этот крестик за описание своей легендарной храбрости, или Немирович действительно отличился в стычках с турками, сказать было трудно. Но то, что он имел самое отдаленное понятие о военном деле, вытекало из всех его фельетонов, которые он строчил для «Русского слова». Газета иногда приходила из России. Мы читали описания заслуженного корреспондента и качали головой, поражаясь его неистощимой фантазии.

Да, недаром нашего уважаемого коллегу называли нередко за глаза Немирович-Вральченко.

Припоминаю один из его шедевров.

В скучный осенний день, под холодным мелким дождем мы проезжали через брошенное греческим населением небольшое грязное село под названием Демотика. Всюду были видны следы пожара, полуразрушенные постройки, на улице издыхающие буйволы…

Слезаем возле какого-то сарая передохнуть. Входим и видим на земле голую мертвую женщину и рядом труп девочки-подростка. Догадываемся по их позам, что они были изнасилованы, а потом убиты. Во всех войнах, во все времена это печальная участь женщин, и уходящая турецкая армия от этого правила не отступила.

В тот же день в «Русское слово» полетела бойкая статья. Некоторые пассажи навсегда врезались в память.

«Демотика. Милая Демотика. Вспоминаю, как мы со Скобелевым въезжали в этот красивый город, осыпаемые цветами. На пороге одного дома стояла красавица-женщина с кувшином молока и предложила нам выпить. Скобелев слез с коня, и мы зашли в дом…»

Продолжалось длинное описание и затем заключение: «И вот я снова в этой чудесной Демотике, пострадавшей от пожара и полуразрушенной. Я сразу узнал этот гостеприимный домик, где Елена нас со Скобелевым поила молоком. В доме ни одной души; я вхожу во двор и вижу потрясающую картину: на земле лежит гречанка с распоротым животом и в нем… мертвый поросенок. Подхожу ближе, и что же? Елена. Та самая Елена…»

Не помню, что он еще нагородил про Скобелева и Елену.

На Чаталджи мы сообща заняли один дом. В селении не оставалось ни одного жителя, ни турок, ни греков. У каждого из нас была своя комната. К себе я пустил Мамонтова. Холера косила понемногу солдат, кругом шла дезинфекция. Василий Иванович впал в совершенную панику, брызгал у себя и кропил, и почему-то на грудь надел какую-то тряпку вроде детского слюнявчика.

– Зачем вы обрядились в слюнявчик, дорогой Василий Иванович? – обращаюсь я к нему.

– Какое вам дело? – обиделся он. – Вот лучше давайте сотрудничать. Бросьте ваше «Новое время», где вам платят только тысячу рублей. Я вам дам три тысячи в месяц. Вы будете разводить вашу стратегию, а я наводить арабески.

Можно было подумать, что старик совсем спятил. Однако он не мог все же не чувствовать, что нельзя читателя без конца кормить только одними сказками и сочинять всякий вздор.

Через неделю мы разъехались и расстались друзьями.

* * *

Возвращаясь с Чаталджи, я проезжал через Филиппоноль, который болгары почему-то окрестили в малозвучный Пловдив. Здесь стоял болгарский санитарный поезд, и в нем находилась в качестве главной сестры жена Фердинанда, царица Евдокия.

Некрасивая, но очень простая и милая женщина, она без всякого этикета приняла меня в своем салон-вагоне. Она была чрезвычайно мила и, не знаю почему, одарила меня массой фотографий, среди которых фигурировали открытки: ее в форме сестры милосердия и ее детей, Бориса, будущего царя, и его брата Кирилла.

В Софии наш посланник Нехлюдов кормил нас, корреспондентов, завтраком, затем принимал у себя болгарский митрополит.

Вскоре наступило перемирие, и был заключен мирный договор.

Болгария получила вместе с Адрианополем не только всю Фракию, но и часть греческой территории, где разводились и поныне разводятся для папирос лучшие сорта табака.

Сербии досталась почти вся Македония.

Мой отпуск кончался, и я вернулся в Россию к месту службы в Люблин.

Прием у государя

Не прошло и месяца после моего возвращения с Балканской войны, как совершенно неожиданно в штабе была получена депеша на мое имя, приведшая не только меня, но все мое высокое начальство в приятное смущение.

«Его императорское величество государь император всемилостивейше желает принять вас и выслушать ваш доклад о военных действиях на Балканах. Благоволите прибыть в Царское Село в такой-то день и час. Нарышкин».

Кому я был обязан такой высокой честью? Кто мог сообщить государю о существовании скромного полковника Генерального штаба, проходившего службу в провинции, вдали от Петербурга?

Проезжая через Вильно и посетив Ренненкампфа, я понял, что это ему