– Пусть только попробуют не взять мою девочку! Мы ихний«Старс» на танке переедем! Мне Айседорка обещала! – говорила она.

Ради того, чтобы всегда иметь наготове танк и роту спецназа,мадам Дурнева даже возобновила отношения с Айседорой Котлеткиной.

Уезжая, тетя Нинель оставила дяде Герману парадный костюм иначищенные ботинки, но такса оказалась шустрее, и вот уже полчаса Дурневгонялся за ней, подвергая воровку резкой критике. Такса была стара, такса былаглупа, но одно она умела делать превосходно – короткие лапы позволяли отличнопрятаться под мебелью.

Можно было заглянуть в шкаф или поискать в коридоре другуюпару обуви, но упрямый депутат вбил себе в голову, что ему нужен именно этотботинок и никакой другой.

Наконец за час до телемоста дядя Герман сдался. Распахнувшкаф-купе, он принялся бестолково дергать все ящики подряд, пока не добрался донижнего. Не успел самый добрый депутат потянуть его на себя, как что-тозагрохотало, ящик распахнулся, словно от мощного пинка, и из него, позваниваяшпорами, выскочили высокие черные сапоги.

Замерев, дядя Герман взволнованно хрюкнул. Он был тронут.Ледяное сердце потекло у него в груди, как растаявшее мороженое.

– Я давно о таких мечтал! Нинель наверняка припрятала их кмоему дню рождения! Какая она у меня умничка! – сказал он себе.

Пока Дурнев, закатывая глазки и млея, любовался сапогами,из-под дивана с ловкостью бывалой диверсантки вынырнула такса Полтора Километра.Подкравшись к крайнему сапогу, такса хотела схватить его, но, принюхавшись,завыла и, поджав хвост, затрусила в коридор. Здесь ее можно было легко поймать,но дядя Герман уже забыл о ней. Все его внимание было приковано к сапогам.

Решившись, он сбросил с ноги ботинок и, натянув сапоги,подошел к зеркалу. Сердце у него сладко защемило.

– Вот это шик! Кто теперь посмеет сказать, что я некрасавчик? Все мои завистники откинут копыта! – воскликнул он.

Крутясь перед зеркалом, Дурнев щелкнул каблуками. Серебряныешпоры, столкнувшись, зазвенели. В комнате что-то полыхнуло. Ослепленный дядяГерман машинально закрыл глаза и заслонился рукой. Он, как некогда ГенкаБульонов, решил, что в люстре взорвались сразу все лампочки.

Но люстра была тут ни при чем. В этом дядя Герман убедился,когда вновь открыл глаза. А еще он увидел, что посреди комнаты, с любопытствомозираясь, стоит щуплый человечек с красным лоснящимся носиком, украшенным кучеймелких прожилок. Волосы у него были темные и жесткие, как проволока. Одет он былв черный халат с вышитыми на нем рунами – такой просторный, что он подошел бы итете Нинели. На вид человечку можно было дать лет тридцать.

Ненадолго задумавшись, дядя Герман принялся методичнооглашать окрестности призывными воплями. Толстые перекрытия правительственногодома равнодушно проглатывали хриплый рев Дурнева. А работавший у АйседорыКотлеткиной телевизор старательно умножал могучие децибелы перспективногополитика на ноль.

– Слуга, ты здесь один? Где он? Отвечай, где? –потребовал человечек, выходя из прожженного в ворсе ковра круга у своих ног.(Бедный новый ковер тети Нинели!)

– Кто? – шепотом спросил дядя Герман.

– И ты еще спрашиваешь: кто? Твой хозяин Моцарт!

Стоило самому доброму депутату неосторожно ляпнуть, чтоМоцарт умер, как красноносенький залился лающим смехом.

– Умер? Ты говоришь, Моцарт умер? Да будет тебе известно,ничтожный, он пока жив!

Дядя Герман окончательно убедился, что к нему в квартирузабежал псих. «Наверное, Нинель забыла закрыть дверь! – догадалсяон. – Лучше ему поддакивать, а потом вызвать психиатричку».

– Вы хотите сказать, что вы сами Моцарт? Простите, маэстро,что сразу вас не узнал! – с воодушевлением воскликнул Дурнев. А сам ужеприглядывался с опаской, нет ли в руках у психа ножа.

Красноносенький вскинул руку. На безымянном пальце у негоблеснуло толстое кольцо со сверкающим камнем. «На бриллиант похоже, но,конечно, фальшивка. У психов все ценное санитары отбирают», – подумалдядя Герман.

– О нет, ничтожный, я не Моцарт! Я Сальери! Пади же предомною ниц! – страшным голосом прогрохотал красноносенький.

Дурнев на миг остолбенел, но сразу взял себя в руки.

– Конечно, конечно… Тот самый, что отравил Моцарта! –подсказал он, прикидывая, сумеет ли добраться до телефона и позвонить.

Красноносенький замер.

– Тебе известно, что я задумал? – спросил онглухо. – Ты знаешь про чашу с ядом? Теперь я должен убить и тебя! Умри,несчастный!

Псих величественно поднял руку. Камень на его кольцеуставился прямо в грудь дяде Герману.

– Вспышкус гробулис!

Открыв рот, дядя Герман наблюдал, как по воздуху к немунеотвратимо приближается пылающая алая точка. Она уже почти коснулась егогруди, но тут в ящике у него за спиной раздался странный звук, будто что-товыдвинулось из ножен.

Алая точка порозовела и погасла, слегка опалив самомудоброму депутату галстук.

Красноносенький задумчиво посмотрел на свое кольцо. Он явноожидал иного результата и был разочарован.

– Ага! Не вышло, ты под чьей-то защитой… Ладно, пойдемдругим путем! – пробормотал он.

Псих подскочил к бару и, выудив оттуда бутылку красноговина, стал деятельно засыпать в нее через горлышко какой-то порошок.

– Ничего, что не из бокала? Давно не виделись, старина!Выпьем на радостях вина! – лживым голосом сказал безумный Сальери и, держав руках бутылку, зашаркал к дяде Герману.

Дурнев учащенно заморгал. Он опасался не столько отравы,которую не собирался пить, сколько самой бутылки. Сумасшедший приближался кнему походкой страдающего радикулитом балетмейстера.

– Ты куда спешишь, братан? Выпьем с горя, где жстакан? – напевал он, вихляя коленями.

От ужаса в голове у дяди Германа все смешалось. Одна из рунна халате красноносого показалась ему похожей на морковку. Это был ужеперегруз, последняя соломинка, которая ломает спину верблюду. Глазки у самогодоброго депутата собрались в кучку.

– Не подходите ко мне, я кролик Сюсюкалка! Я могуздорово лягацца! У меня сильные задние лапы! – завизжал он.

Псих от неожиданности остановился. Воспользовавшись этим,дядя Герман повернулся к нему спиной и неуклюже, точно мул, лягнул его сапогом.Благодаря тяжелым сапогам удар вышел на славу. Сальери опрокинулся и, присев,стиснул виски руками. Мало-помалу выражение его лица менялось. Оно сталовеселым и даже легкомысленным. Он удивленно, словно увидев его в первый раз,уставился на самого доброго депутата.