рыхлые ноги. От женщин пахло рабочими и торговцами, военными и даже немного юристами и библиотекарями. В тугом облаке ароматов улицы можно было уловить внезапный запах невинности.

Агниджита увидела, что все здесь знают красивого юношу:

– Эй, Айшвария, как мама?

– Айшвария, твоя новая подружка?

– Это моя сестра, – спокойно отвечал он. – Мама еще держится за эту жизнь, но хватка ее слабеет.

Женщины кивали.

– У тебя девичье имя, – сказала Агниджита.

– Да, – ответил он безмятежно своим глубоким голосом, – мама говорит, я родился таким красивым, с такими большими ресницами, что она сначала приняла меня за девочку.

Они шагнули в дом из бурого кирпича. Стены дома не покрыли краской, из-за чего он смотрелся недостроенным. Швы цемента торчали, как полоски исподнего.

Дом оказался тесным, будто нора. Повсюду сидели маленькие дети, одетые кто в школьную форму, кто в затасканные шорты. На стене висел плакат с новым артистом Баччаном, юным, гладко выбритым, с высокой прической. Откуда-то сбоку слышалось собачье дыхание клиента. Агниджите стало тошно от бханга и от всей этой кутерьмы.

Поднялись по безжалостно узкой лестнице на второй этаж, где было много комнат, отгороженных друг от друга тряпьем, за которым слышалась возня, монотонный смех. Воздух стоял, как гнилая вода. В одном из закутков, зажатом между другими, на полу лежала женщина.

– Мама, я привел мою сестру.

Женщина приподнялась, и лицо ее в грязном сумраке взошло, как луна. Бханг отступил из головы Агниджиты. «Какое красивое лицо», – подумала она.

– Подойди, девочка, – сказала луна ласково, голосом, каким говорят благородные женщины, – не бойся, моя болезнь передается только во время любви. По воздуху она не перетекает. Подойди, я так соскучилась по нашим, а ты несешь на себе атмосферу хавели. Мамаджи еще жива?

– Нет, тетя, их уже нет. Они убежали с Пападжи в белых одеждах, взявшись за руки.

Луна кивнула, посмотрела в узкое окно и заговорила без передышки, будто стараясь успеть:

– Она отправила меня во Вриндаван, но я не сержусь и никогда не сердилась. Живот с Айшварией стал такой заметный. Что ей было делать? Во Вриндаване мы жили в храме с другими вдовами. Смотритель сказал, что нас нечем кормить, потому к нам будут приходить мужчины. Я не сержусь на него, иначе мы бы умерли с голоду. Мне нужно было кормить Айшварию, он жил с нами там же. Мы спали вместе на полу, все вдовы, мы все были подругами. Зимы тоже холодные во Вриндаване, мы ложились друг к другу близко. Мужчины хорошо относились к нам и приходили тайно. Не то, что здесь, один срам от заката до восхода.

Она осмотрела Агниджиту.

– Ты уже взрослая девочка, должна понимать такие вещи. Один человек полюбил меня и забрал нас с Айшварией в Дели. Три года мы жили хорошо, я ходила смотреть на наш хавели. Однажды Мамаджи вышла на галерею, она увидела меня. Она замахала на меня полотенцем. Я испугалась и побежала, я упала. Скоро после того случая я потеряла ребенка, и мой муж разлюбил меня. Он продал меня сюда, на улицу Гарстин Бастион, но я не сержусь на него. Никто не обязан любить вечно. А я знала много любви, меня любили столько раз, что не за что сердиться на жизнь.

Она улыбнулась, и нежный свет поплыл вдоль кирпичных стен, голых, как и снаружи, только украшенных черно-белыми вырезками из газет. За занавеску вошел мужчина.

– Простите, нужно работать, – ласково сказала Белая Лилия. – У нас с Айшварией большой долг перед хозяином, я должна вернуть его и освободить моего мальчика. Приходи еще, приходи, милая.

Белая Лилия сомкнула лепестки. Вошел человек, от которого пахло зеленью, овощами, водой из колонки. Комната еще светилась от кожи Белой Лилии, и мягкий свет тек из-под тряпки, которая прикрывала комнату вместо двери.

Голоса без эха

Полетим по этажам и каморкам улицы Гарстин Бастион. Подслушаем разговоры, которые слились в одну любовную реку.

– Ты колдунья, ведьма. Дай мне подняться по лестнице твоих волос в небо.

– Ты столько раз обещал, что заберешь меня, и вот опять спустя час уйдешь, а я потеряю твои следы среди города.

– Дай мне свои волосы, я хочу сегодня добраться до звезд.

– Ты обещал, что уйдешь от жены, ты говорил!

– Расплети свою косу, ну!

– Хватит, мне больно! Нирладж[55]!

– А зачем ты говоришь, что мне не нравится? А?

Клокочут тесные комнаты, шуршат лестницы. Обезьяны с песочной шерстью прыгают с крыши на крышу. Где-то ограбили клиента. Он выбежал на улицу в чем мать родила:

– Девочки, дайте хоть простынь дойти до дома!

– Простыни нам самим позарез нужны, разве не знаешь? Сами же просите менять после другого.

Смех несется по подворотням.

– На, возьми мою старую юбку.

Долго-долго гуляет хохот. На лестницах слышны звуки крепких поцелуев.

– Ты опять ушла с ним? Как ты могла, как могла?

– Отстань, я работаю! Оставь меня в покое, мне нужно растить дочь!

– Но я люблю тебя!

– Разве твоя любовь рис? Разве у нее вкус кокосового чатни?

Вечер сочится сквозь стены, стоны сочатся из зарешеченных окон.

– Тебе хорошо, красивая, молодая. Что и говорить, ты зарабатываешь. А мне пятьдесят, я вообще не знаю, как продержалась столько.

– Ты о чем? Посмотри на меня, мне со дня на день рожать! Тебе пятьдесят, а клиенты идут. Это говорит о чем-то?

– Все они ходят ко мне еще с тех времен, когда здесь жили англичане. Мы старые друзья, для многих я была первой. Они ходят поговорить. Про детей, про внуков, кто и где устроился.

Вечер течет липкий и прозрачный, как яичный белок.

– Ну, что ты так смотришь, и не стыдно тебе? На меня будто кузнечики прыгают.

– А как мне смотреть на самую красивую девушку в Дели? На тебе вода блестит, как утренние звезды.

– Дай мне скорее полотенце!

В воздухе тонкая тоска.

– Послушай, я заболела. У меня там огонь, все зудит, вырвать бы и бросить.

– Чем работать будешь? Ничего не знаешь, первый раз живешь на свете? Возьми тряпку и протри яблочным уксусом или сядь в ведро с маслом чайного дерева. Если не поможет – смажь чесноком.

Вечер полон забытых слов и тайн, потерянных в скомканных простынях.

– Ты ложись, а ты просто стой. Хочу смотреть на твое лицо. Ты ничего не умеешь, но красивая. А ты умеешь все, но твое лицо, как у ящерицы.

Качаются дома, которые называют «котхи», и соты каморок поддаются размеренному ритму.

– Никогда больше не лей на себя