Она укусила его за руку, горячий картофель, политый соком лайма, упал в пушистую пыль. Она побежала, он догнал ее. И снова металлические руки окружили Агниджиту.

– Хватит дурить, сестренка. Или ты думаешь, мой папа Радж Капур? Уронила алу чаат, а ведь это был мой завтрак, обед и ужин. Пойдем со мной. Я вижу, тебе уже невесело от бханга, и он мучает тебя, признайся. Просто ты не можешь его победить. Но раньше ты была одна, а теперь у тебя есть я.

Да, она всегда была одна. В кино показывали семьи, по радио говорили о семье. Одноклассников забирали из школы мамы или отцы. Они еще жаловались, что те им что-то запрещают, ругают их. Агниджита была бы счастлива, если бы ее отругала настоящая мама, а настоящий отец запретил ей что угодно. У мальчишек, с которыми она росла, была мама, они называли на английский лад «mom», а у нее никого. И вот и появился человек.

Пьяный варан

Айшвария повел ее в сады Лоди, где мы витали под низкими куполами мечети Бара Гумбад, построенной из красного и серого камня, украшенной листвой, цветами и надписями из Корана. Возле древних стен босой садовник ровнял газон косилкой, привязанной к худощавому быку. Агниджита упала на траву и покатилась. Айшвария поднял ее и отряхнул от налипшей травы:

– Эх, сестренка.

Он повел ее в кинотеатр «Минерва» на фильм «Нелегкая судьба». Потом на «Лотос» и «Как непросто любить». Они входили без платы, потому что контролер был давним клиентом Белой Лилии. Во время фильмов Агниджита терзала братца: без бханга кино не увлекало.

Он кормил ее уличной едой, тем же картофельным алу чаатом с нутом или алу тики – картофельными оладьями с луком; хрустящим качори с рисом и чечевицей. Она ныла и говорила, что без бханга еда не имеет вкуса.

Он отвлекал ее историями женщин, которые только и знал. Она говорила, что это глупые сказки. Он умывал ее лицо в Ямуне, она кричала и билась.

Без папиросы голова трещала по швам, а тело потело чем-то скользким и зловонным. От холодной слизи на ладонях и спине ее бил озноб, даже приглушенный свет лампы обжигал глаза.

Айшвария сторожил ее ночами в Маджну-Ка-Тилле, возле руин Фероза Шаха в молчаливой Дварке. Ее угнетала бессонница, она каталась по циновке, не зная, как уложить себя. Она надевала пыльные брюки клеш и клетчатую рубашку с запахом горького пота, кралась из дома. Айшвария сидел на корточках возле выхода.

– Ты далеко, сестренка? Детям пора спать.

Ей хотелось сказать ему грубые слова, которые всегда болтались на языке: «шлюхин зять, пьяный варан», но ладонь нежности закрывала ей губы. Она думала о жизни Айшварии на улице Гарстин Бастион. Она пугалась, что может обидеть его.

– Ты самый назойливый человек, братец, – говорила Агниджита и поднималась обратно в спящий дом. Смотрела с крыши в темноту переулка и видела Айшварию в полинявшем камизе, закрашенном темнотой.

Это были тяжелые месяцы, во время которых настроение Агниджиты менялось каждую минуту. Айшвария же оставался спокойным и терпеливым, будто имел дело с новорожденным подкидышем. С приходом зимы тяга к бхангу отступила. Кожа на остром лице Агниджиты стала чистой, пропали безобразные акне. Скулы чуть округлились, хоть и тянулись за длинным носом, как корма корабля.

Леди

Агниджита стала расчесывать волосы и заплетать их в две косы. Она согласилась на платья и сари вместо обносков сыновей Бабу Кунвара.

– Кажется, я вырастил женщину из своей непослушной сестренки, – сказал однажды Айшвария.

Она отвернула от него острое лицо, чувствуя, как электрическими разрядами бьет в груди, в животе и кончиках пальцев. «Разве полюбит такую уродку, как я, красавец? Он лучше артистов, которых я видела. Его кожа гладкая, как небо в марте, руки, как у Рави Шанкара – виртуоза игры на ситаре, а глаза – родные, сонные, как у Пападжи. В его сердце столько доброты». Она не сказала это вслух. Знала, что если бы он не возился с ней, не тратил бы время, то и не полюбил бы.

Они прошли через тяжелые месяцы, как через джунгли в бурю. Цвета стали ярче, заиграли разными оттенками камни гробниц правителей Делийского султаната: от насыщенной охры до глубокого синего. У растений появился аромат, а улицы запахли обезьяньей шерстью, пенкой кипяченого молока, дымом мангалов и ароматических палочек. С сердца Агниджиты сошла кровавая корка, оно впервые стало бледно-розовым.

В семье не сразу заметили, что перестали спорить, где приемная девочка будет жить. Перестали кричать в трубку: «Когда вы заберете этого дьявола?», наоборот, щебетали: «Ничего, пусть еще побудет. Она так повзрослела, стала помощницей».

Это были тяжелые месяцы, после которых Агниджита и Айшвария играли, будто лисы, на заброшенных этажах хавели. Месяц светил в окна, и на полы ложились узоры. Одежда собирала пыль со стен так же, как у вас когда-то, тайные любовники. Только пыль была еще не такой густой, не такой масляной и коричневой. Пыль была млечной и тонкой. На это тонкую дымку капала кровь с укушенных губ Айшварии. В этом лунном облаке руки испуганно находили незнакомое под одеждой и не могли прервать прикосновения. А мы облизывались и щурили глаза от жгучего нектара молодости.

– Как же это я вырастил себе любовь из непослушной сестренки, – говорил Айшвария. Он подходил к окну и задумчиво смотрел в Чандни Чоук через решетку-джаали.

Месяц щурился и упрямо лез в заброшенную комнату.

– Скоро у тебя экзамен, ты должна заниматься теперь много, ты должна стать ученой женщиной. Отложим встречи, пока ты учишься, сестренка, иначе учение перепутается в твоей голове с романтикой. Ради меня сдай экзамен, а я буду ждать тебя в этот день в садах Лоди.

Агниджита ненавидела экзамен и готовилась к нему, как хищница к охоте. Она учила заново все, что пропустила в объятиях мучительной привычки. Ей хотелось растерзать книги, скурить их. Но она шла по строчкам, как сипай, у которого только два пути: гибель или победа.

Невестки

Со свадьбой сыновей Бабу Кунвара дело сладилось быстро: им сразу нашли двух девушек в одной и той же газете. Для старшего взяли из Фаридабада, а для младшего – из Газиобада.

– Тебе, Агниджита, возьмем жениха из Нойды[57], – приговаривали тетушки.

Все дни перед свадьбой Агниджите приходилось стряпать, бегать за цветочными гирляндами и приправами на большую улицу Ринг-роуд, а также упорно учиться. Суета оборачивала в мягкие ткани нож