Вечером я повесил на дверь свой старый и рваный белый халат.Но теперь, когда я был без очков — они лежали на полу возле кровати, а всеврачи сходились на том, что зрение у меня препаршивое, — халат пересталбыть халатом.

На двери висело Чудовище.

Когда мне было пять лет и мы жили на востоке, в Иллинойсе,мне приходилось среди ночи подниматься по темной лестнице в ванную. И если тамне горел хотя бы тусклый свет, вверху на площадке всегда пряталось Чудовище.Иногда мать забывала включить свет. Поднимаясь по лестнице, я изо всех силстарался не смотреть вверх. Но страх одолевал меня, и я все же поднимал глаза.Чудовище неизменно было там, оно рычало голосом проносившихся мимо в ночипаровозов, траурных поездов, увозивших любимых сестер и дядей. Я останавливалсяу подножия лестницы…

И визжал.

Сейчас Чудовище висело здесь, на двери, ведущей в темноту, вкоридор, на кухню, в ванную.

«Чудовище, — заклинал я, — уходи!»

«Чудовище, — убеждал я белое пятно на двери, — язнаю, тебя нет. Ты мой старый халат».

Беда в том, что я не мог как следует его разглядеть.

«Дотянуться бы до очков, — думал я, — надеть их,тогда я вскочу…»

А пока я лежал, мне снова было восемь, потом семь, потомпять лет, а потом и четыре года, я делался все меньше и меньше, а Чудовище надвери — все больше, все длиннее, все темнее.

Я боялся даже моргнуть. Боялся, что любое движение заставитего мягко спланировать вниз и…

— Ax! — вскрикнул кто-то.

Потому что на другой стороне улицы зазвонил телефон.

«Заткнись, — подумал я. — Ты вспугнешь Чудовище,оно прыгнет!»

А телефон звонил. В четыре часа ночи! В четыре! Господи,кто?…

Пег? Заблудилась в мексиканских катакомбах? Пропала?

Телефон звонил.

Крамли? С результатами вскрытия, которых я и знать не желаю?

Телефон все звонил.

Или то голос холодного дождя, бегущей ночи, бессвязный бредалкоголика, оплакивающего страшные события, в то время как длинный трамвай,мчась сквозь грозу, визжит на поворотах?

Звонки смолкли.

Крепко зажмурившись, сжав зубы, закутав голову простыней, я,отвернувшись к стене, прижался к влажной подушке. И мне показалось, будто яслышу неуверенный шепот. Я похолодел.

Затаил дыхание. Старался утишить сердцебиение.

Потому что именно сейчас, именно в это мгновение…

Разве не почувствовал я, как Нечто коснулось кровати, кто-тотяжело опустился на нее?

У меня в ногах?

Следующей жертвой стал не Чужак.

И не леди с канарейками испустила вдруг последний вздох,сделав прощальный круг по комнате.

Исчез кое-кто другой.

И вскоре после рассвета блестящие глазки напротив моеймногострадальной квартиры увидели, как прибыло доказательство.

Перед моей дверью остановился грузовик.

Невыспавшийся, измученный, я услышал его и насторожился.

Кто-то постучался в дверь моего гроба.

Я заставил себя взлететь в воздух, проплыл, как воздушныйшар, по комнате, с треском распахнул дверь и слипающимися глазами всмотрелся вморду огромного здоровенного быка. Бык произнес мою фамилию. Я признался, чтоэто я. Он попросил подписать вот здесь, показал где. Я подписал что-то похожеена квитанцию министерства транспорта и стал смотреть, как грузчик потопалобратно к своему грузовичку, выволок из кузова какой-то знакомый упакованныйобъемистый предмет и покатил его по улице. «Господи, — подумал я, —что это? От кого?…» Но огромный узел на колесах задел дверной косяк, и раздалсямелодичный звук. Я зашатался, предугадав ответ.

— Куда ставить? — спросил бык, оглядывая моизаставленные роскошной мебелью королевские покои. — Здесь сойдет?

Он с трудом подтащил упакованный предмет к стене, окинулпрезрительным взглядом мою дешевую тахту, пол без ковра, мою пишущую машинку ипотопал к выходу, оставив дверь открытой настежь.

А на другой стороне улицы я увидел десять дюжин блестящихголубых, карих, серых стеклянных глазок, следящих за тем, как я срываю упаковкуи вижу…

Ту самую Улыбку.

— Мой Бог! — вскричал я. — Да это же пианино,я слышал, как оно играет…

Регтайм «Кленовый лист».

Хлоп! Закрылась дверца кабины, грузовик, тарахтя, укатил.

Я рухнул на свою уже почти рухнувшую тахту не в силахповерить, что передо мной эта широкая, безучастная, сияющая слоновой костьюулыбка.

«Крамли!» — мысленно воззвал я. Провел ладонью поомерзительной стрижке, слишком длинной на затылке, слишком короткой на висках.Пальцы ничего не чувствовали.

«Да, малыш?» — отозвался Крамли.

«Я передумал, Крамли, — мысленно признавался я. —Исчезнет не Чужак и не старая леди с канарейками».

«Вот тебе раз! Кто же?» — спросил Крамли.

Кэл — брадобрей.

Молчание. Вздох. Затем…

Щелчок, гудки.

Вот почему, глядя на то, что осталось на память от встреч соСкоттом Джоплином, я не сорвался с места и не помчался звонить своему другуполицейскому детективу.

Все стеклянные глазки из бунгало напротив дружно изучали моюстрижку и наблюдали, как я закрываю дверь.

«Ладно, — подумал я. -только ведь я даже собачьеговальса играть не умею».

Парикмахерская была открыта и пуста. Муравьи, пчелы, термитыи им подобные побывали здесь до полудня. Стоя в дверях, я глядел на полноеопустошение. Как будто кто-то подкатил ко входу гигантский пылесос и высосал изпомещения все.

Пианино, как известно, попало ко мне. Интересно, кто получили кому могло понадобиться парикмахерское кресло, притирания, лосьоны,оставлявшие пятна и мазки на зеркалах, висевших на стенах? И еще интересно,кому достались волосы?

Посреди парикмахерской стоял человек. Как мне помнилось, этобыл хозяин, сдававший ее в аренду, — мужчина лет пятидесяти, он водилметлой по безволосому полу, без видимой цели гладил пустые половицы. Он поднялглаза и увидел меня.

— Кэла нет, — объявил он.

— Вижу, — ответил я.

— Подонок смылся, не заплатив мне за четыре месяцааренды.

— Дела у него шли плоховато, правда?