— Не вешайте трубку! Да ведь у него на лбу написано. Онпросто напрашивается в жертвы. И будет следующим. Год назад я напечатал рассказв «Дешевом детективном журнале» про два поезда, идущих в противоположныхнаправлениях. На минуту они останавливаются на станции. Один пассажир смотритна другого во встречном поезде, их глаза встречаются, и первый понимает, чтонапрасно посмотрел, что тот в окне напротив — убийца. А убийца смотрит на негои улыбается. Вот и все. Просто улыбается. И мой герой понимает, что обречен. Онотводит глаза, стараясь себя спасти. Но второй — убийца — продолжает смотретьна него. А когда мой герой снова поднимает глаза, в окне напротив уже никогонет. И он понимает, что убийца сошел с поезда; через минуту тот появился впоезде, где ехал мой герой, в его вагоне, прошелся по проходу и сел сзади. Нучто, страшно? Страшно.

— Идея шикарная, но так не бывает, — отрезалКрамли.

— Бывает, и чаще, чем вы думаете. В прошлом году мойприятель на «роллс-ройсе» пересекал страну. И его шесть раз чуть не сбросили сдороги. В разных штатах. На него нападали люди, которым не нравился егороскошный автомобиль. Если бы они преуспели, это было бы убийство, самоенастоящее убийство, и ничего больше.

— Ну, это совсем другое дело. Роскошная машина естьроскошная машина. Им было все равно, кто в ней сидит. Убить, и все… А то, о чемвы говорите…

— Есть убийцы и убийцы. Старик из трамвайной кассы былнастоящей жертвой. И леди с канарейками тоже. Их глаза так и говорили: «Возьмименя, сделай милость, прикончи навсегда…» Чужак будет следующим, —произнес я в заключение. — Могу прозакладывать жизнь.

— Не надо, — вдруг очень спокойно возразилКрамли. — Вы паренек хороший, но, видит Бог, молоко у вас на губах необсохло.

— Чужак, — повторил я. — Сейчас, когда гибнетпирс, он тоже погибнет. Если его никто не убьет, он привяжет себе на шею «ЗакатЗапада» или «Анатомию меланхолии» и бросится в воду с остатков пирса. Так чтодобавьте Чужака в наш список.

И, словно соглашаясь со мной, в африканских владениях Крамливзревел жаждущий крови лев.

— Надо же! Только-только у нас пошел хороший разговор, —посетовал Крамли, И повесил трубку.

Впервые за многие недели, месяцы, даже годы по всей Венециистали поднимать шторы.

Как будто город у океана просыпался, перед тем как уснутьнавеки.

Прямо напротив моего дома в маленьком бунгало, с которогохлопьями осыпалась белая краска, шторы подняли днем, и…

Когда вечером я пришел домой и выглянул в окно, я обомлел.

На меня смотрели глазки.

Не просто пара глаз, а дюжина, и даже не одна дюжина, асотня, а то и больше.

Глазки были стеклянные, уложенные рядами. Они образовывалисветящиеся дорожки, а некоторые покоились на небольших подставках.

Глазки были и голубые, и карие, и зеленые, и серые, ичерные, и желтые Я перешел через узкую улицу и стал разглядывать эту сказочнуюмодернистскую выставку.

— Вот бы обрадовались мальчишки! Вот поиграли бы нагрязном школьном дворе! — сказал я самому себе.

Глазки ничего не сказали. Лежа на своих подставках илисобранные небольшими кучками на белом бархате, они не мигая смотрели сквозьменя и дальше, в некое холодное будущее у меня за плечами. Я чувствовал, как ихвзгляд скользит по моей спине.

Кто сделал эти стеклянные глазки, кто положил их на окно иждал, сидя внутри, когда их удастся продать и вставить кому-нибудь в глазницу,я не знал.

Кто бы это ни был, он принадлежал к невидимым венецианскимумельцам, продающим свои изделия. Иногда в пещерной глубине этого бунгало язамечал острый язычок голубовато-белого пламени и видел, как чьи-то рукиработали над похожими на слезы каплями расплавленного стекла. Но лицо старика(а в Венеции, штат Калифорния, все старики) пряталось за толстой защитноймаской из металла и стекла. Издалека удавалось разглядеть только, какпоявляется на свет новый глаз, пока еще слепой, как его помещают в центрпламени, с тем чтобы на следующий день, словно яркую конфету, положить наподоконник.

Приходил ли кто покупать столь своеобразные украшения —этого я тоже не знал. Никогда не видел, чтобы кто-то ощупью входил в бунгало ивыходил из него с обновленным взглядом. За весь год шторы поднимали всего разили два раза в месяц.

Глядя на подоконник, я думал: «Странные глазки, не видели ливы пропавших канареек? Не заметили, куда они делись?» И добавлял: «Следите замоей квартирой, ладно? Ночью будьте настороже. Погода может измениться. Можетпойти дождь. И ко мне могут наведаться тени. Могут позвонить в дверь. Вы уж,пожалуйста, все примечайте и хорошенько запомните».

Но блестящие шарики, черные, как агат, и белые, какмрамор, — мои давние друзья по играм в школьном дворе — даже не моргнули вответ.

В эту минуту чья-то рука, словно рука фокусника, высунуласьиз мрака и опустила на глазки штору.

Похоже, стеклодуву не понравилось, что я глазею на егоглаза.

А может, он боялся, как бы я не расчихался так, что потеряюодин глаз и приду к нему просить замену.

Покупатель! Я мог испортить его безупречный послужнойсписок. Десять лет он выдувал глаза и ни одного не продал.

«Интересно, — подумал я, — а не продает ли он вкачестве побочного промысла купальные костюмы тысяча девятьсот десятого года?»

Вернувшись к себе, я выглянул в окно.

Штора снова была поднята, ведь я уже не стоял за окном,словно инквизитор. Глазки сияли, чего-то ожидая. «Интересно, что они увидятночью?» — подумал я.

«Я трепещу, чего-то ожидая».[77]

Я мгновенно проснулся.

— Что это? — обратился я к пустому потолку.

Кто это сказал? Леди Макбет?

«Я трепещу, чего-то ожидая».

Бояться неизвестно чего без причины.

И с этим страхом дожить до рассвета.

Я прислушался.

Не туман ли это бьется в мою дверь, оставляя на ней синяки?Не он ли проверяет на прочность мою замочную скважину? И не подкрадывается ли кмоему коврику только мне предназначенный маленький шторм с дождем, чтобыоставить у дверей морские водоросли?

Пойти и посмотреть я боялся.

Я открыл глаза и взглянул на дверь в коридор, ведущий в моюкрошечную кухню и еще более крошечную ванную.