И тут взревел орган.

Точно такой же рев раздался несколько часов назад, когдаогромный невидимый паровой молот принялся сокрушать пирс.

Кинотеатр накренился, выпрямился и снова качнулся, словно наушедших под воду «русских горках».

Орган ревел, истошно вопил, прелюд Баха отскакивал от стентак, что со старых люстр сыпалась пыль, занавески дрожали, словно траурныеодежды на ветру, а я, стоя за экраном, уже протягивал руку, стараясь ухватитьсяза что-нибудь, но замирал от ужаса, как бы что-нибудь не ухватилось за меня.

Бледные тени надо мной быстро шевелили губами, страдали.Призрак в белой маске в виде черепа, в шляпе с плюмажем медленно спускался полестнице Парижской оперы, наверно, так же медленно минутой раньше прошествовалпо темному проходу Формтень, откинул короткую занавеску, закрывавшуюорган, — зазвенели, задребезжали кольца, на которых она висела, Формтень,как неотвратимый рок, как сама судьба, сел за инструмент, закрыл глаза, открылрот, пальцы, как пауки, разбежались по клавишам, и грянул Бах.

Боясь оглянуться, я сквозь тридцатифутовый экран, покоторому бродили привидения, всматривался в зал, стараясь разглядеть невидимыхв темноте зрителей: прикованные к своим местам, они вздрагивали от аккордоворгана, не отводя глаз от жутких теней, приподнимались и опускались вместе скинотеатром, который качался на волнах ночного прилива.

Интересно, он тоже здесь, среди этих едва различимых лиц,чьи глаза устремлены на скользящее по экрану прошлое? Этот плакальщик изтрамвая, этот любитель шагать по берегу канала под дождем, покидающий дом в тричаса ночи? Не его ли это лицо виднеется в зале? Там? Или вон там? В темнотеподрагивают бледные луны, созвездие лиц в переднем ряду, еще созвездие подальше— пятьдесят-шестьдесят человек, и про каждого можно предположить, что он тожесовершит роковую вылазку в тумане, столкнется с кошмаром и без звука исчезнет вводе, только волны тяжело вздохнут, отбегая назад за подкреплением.

«Как угадать его среди этих полуночников? — думаля. — И что бы такое крикнуть, чтобы он в панике сорвался с места, бросилсяпо проходу, а я за ним?»

С экрана улыбался гигантский череп, влюбленные укрылись накрыше Оперы, призрак преследовал их, распахивая плащ, подслушивал их испуганныйлюбовный лепет и усмехался; орган гремел, кинотеатр покачивался на высокихволнах, готовый справить морские похороны в случае, если планки пола разойдутсяи пучина поглотит нас.

Я быстро переводил глаза с одного едва различимогообращенного к экрану лица на другое, все выше и выше по рядам, пока не уперсявзглядом в окошко киномеханика, где вдруг увидел часть лба и безумный глаз,устремленный вниз на восхитительные роковые страсти, бушующие в гейзерах светаи тьмы.

Глаз Ворона из поэмы По.

Или… Чужака!

Предсказателя по картам таро, психолога, френолога,нумеролога и…

…киномеханика.

Кто-то же должен крутить фильм, пока Формтень терзает орган,заходясь от восторга. Обычно в другие вечера старик сам перебегал из кассы вбудку киномеханика, оттуда к органу, прыгал из одного помещения в другое, будтопод личиной беспокойного старца скрывался взбесившийся мальчишка.

А сейчас…

Кто еще мог увлечься этим поздним ночным меню из горбунов,разгуливающих скелетов и волосатых лап, срывающих жемчуга с шеи спящей женщины?

Чужак.

Музыка достигла апогея. Призрак исчез. На экране возникновый отрывок — дергающиеся кадры «Джекила и Хайда»[75] выпускатысяча девятьсот двадцатого года.

Я соскочил со сцены и бросился бежать по проходу междузлодеями и убийцами.

Глаз По в окошке исчез.

Когда я добежал до будки, в ней никого не оказалось, пленкасама по себе выползала из проектора, похожего на светящегося жука. Джекил,превращаясь в Хайда, спускался по лучу света на экран.

Музыка смолкла.

Внизу, выходя из кинотеатра, я увидел выдохшегося, носчастливого Формтеня. Он снова сидел в кассе, продавал билеты в тумане.

Я просунулся в окошко, схватил его за руку и крепко сжал.

— Неплохой рис для вас, а?

— Что? — воскликнул Формтень, он принял мои словаза комплимент, хотя и не понял их.

— Будете жить вечно! — сказал я.

— Откуда вы знаете то, чего не знает даже Бог? —спросил Формтень. — Приходите снова, попозже. В час ночи. Будет Вейдт[76] в «Калигари». В два часа — Чейни в «Смейся, клоун, смейся». Втри — «Горилла», в четыре — «Летучая мышь». Пусть кто-нибудь скажет, что этогомало.

— Только не я, мистер Формтень. Я двинулся в туман.

— Не впали в депрессию? — крикнул он мне вслед.

— Думаю, что нет.

— Если способны думать, значит, не впали.

Наступила ночь.

Оказалось, что кафе Модести закрылось рано, а может быть, инавсегда, чего я знать не мог. Так что некого было спросить про Уильяма Смита,про парадную прическу и про ужин.

Пирс тонул в темноте. Светилось только окно в домишкеспециалиста по картам таро А. Л. Чужака.

Я прищурился.

Испугавшись, проклятый свет погас.

— Плохой рис? — переспросил Крамли по телефону. Нокогда понял, что это я, голос у него повеселел. — О чем речь?

— Крамли, — с трудом выдавил из себя я, —появилось еще одно имя, его надо добавить к нашему списку.

— К какому списку?

— К леди с канарейками…

— Это не наш список, а ваш…

— Чужак, — сказал я.

— Что?

— А. Л. Чужак — психолог с пирса.

— Гадает на картах таро, владелец странного собраниякниг, нумеролог-любитель, пятый всадник Апокалипсиса?

— Вы его знаете?

— Малыш, я знаю весь пирс вдоль и поперек, всех икаждого на нем, рядом с ним, вокруг него, над и даже под ним. Знаю всехштангистов, топчущих песок на пляже, всех бродяг, что по ночам валяются наберегу мертвецки пьяными, а на рассвете воскресают от одного запахасемидесятицентового мускателя. А. Л. Чужак — этот плюгавый карлик? Не пойдет!