— Как же! Я еще окликнул его. «Что это у тебя наголове? — крикнул я. — Тебя что, гризли грыз?» У него с волосами былочто-то несусветное, смех, да и только. Кто-то прошелся по ним газонокосилкой.Уж не этот ли чертов Кэл?

— Ну да. А вы не видели, с кем встретился Уильям Смит ис кем он ушел?

— Нет, я занят был. Вдруг за билетами явились сразушесть человек. Подумайте только — шесть! Когда я огляделся, мистер Смит, Уилли,уже исчез. А что?

Руки у меня опустились. Наверно, по моему лицу было видно,как я разочарован. Обдавая меня запахом сенсена через окошко в стеклянной стенекассы, Формтень поспешил меня приободрить:

— Угадайте-ка, кто появится на старом, проеденном мольюсеребряном экране в фильмах двадцать второго года? Фербенкс! В «Черном пирате»,Гиш[70] в «Сломанной лилии», Лон Чейни[71] в«Призраке оперы». Что может быть лучше?

— Господи, мистер Формтень, это же все немые картины!

— Ну и что? А в двадцать восьмом году вы где были? Чембольше звука, тем меньше настоящего кино! Статуи, но зато как играли! У нихтолько губы шевелились, а вы шевельнуться боялись. Так что на этих прощальныхсеансах будет царить молчание. Гм-м. Тишина, да? А улыбки и жесты во весьэкран. Безмолвные призраки. Молчаливые пираты. А за горгулий и горбунов, чтоподвывают дождю и ветру, пусть говорит орган. Ну как? Свободных мест полно.Идите!

Он ткнул большим пальцем в кнопку кассы. Машина выбросиламне красивый новенький оранжевый билет.

— Ладно. — Я взял билет и взглянул в лицо этогопожилого чудака, лет сорок не бывавшего на солнце, безумно влюбленного в кино ипредпочитавшего журнал «Серебряный экран» энциклопедии «Британика». От любви кстарым лицам на старых афишах в его глазах светилась легкая сумасшедшинка.

— А Формтень — это ваша настоящая фамилия? —спросил я в конце концов.

— Понимаете, моя фамилия означает такое место, как этоткинотеатр, где тени обретают форму, а формы предстают в виде теней. Можетепредложить мне фамилию получше?

— Нет, сэр…, мистер Формтень, — сказал я. Идействительно не мог. — А что… — начал было я.

Но Формтень сразу догадался и расплылся в улыбке.

— Что будет со мной завтра, когда мой кинотеатр снесут?Не волнуйтесь. У меня есть покровитель. И у моих фильмов тоже. Сейчас они, всетри тысячи, сложены в кинобудке, а скоро, на рассвете, окажутся в миле отсюда,в нижнем этаже дома на берегу, куда я хожу крутить фильмы и смеяться от души.

— У Констанции Реттиген! — воскликнуля. -то-то я часто видел какой-то странный мигающий свет в окне нижнегоэтажа или поздно вечером наверху в гостиной. Значит, это вы у нее были?

— А кто же еще? — заулыбался Формтень. — Ужемного лет, закончив здесь, я трушу по берегу к ней, волоку с собой по двадцатьфунтов кинолент. Эта Констанция целыми днями спит, а ночи напролет мы с нейсмотрим кино и грызем воздушную кукурузу, то есть грызет-то она — Реттиген. Мысидим и держимся за руки, как два ненормальных ребенка, грабим вместе с героямифильмов склепы, а иногда рыдаем так, что не можем перемотать бобину — от слезничего не видим.

Я выглянул на берег, тянувшийся за фасадом кинотеатра, и мнепредставилось, как мистер Формтень трусит рысцой вдоль линии прибоя, тащитвоздушную кукурузу, а вместе с ней и Мэри Пикфорд[72], иледенцы, и Фербенкса, спешит к престарелой королеве — ее верный рыцарь, как иона, влюбленный в бесконечную смену света и тьмы, воспроизводящую на экранегрез столь же бесконечную смену закатов и восходов.

А на рассвете Формтень наблюдает, как Констанция Реттиген,подтверждая ходящие о ней слухи, бежит обнаженная к океану, ныряет в холодныесоленые волны и выплывает, зажав в крепких белоснежных зубах целебные морскиеводоросли, царственными движениями расчесывает и заплетает волосы, а Формтень,еле волоча ноги, возвращается домой в лучах восходящего солнца, опьяненныйвоспоминаниями, бурча и урча себе под нос мощные органные мелодии вурлитцера[73], въевшиеся в его душу, сердце, костный мозг и услаждающиенебо.

— Послушайте, — Формтень подался ко мне, совсемкак Эрнст Тессиджер в «Старом темном доме» или как зловещий доктор Преториус в«Невесте Франкенштейна», — когда войдете, сразу поднимайтесь наверх, заэкран. Были там когда-нибудь? Нет! Поднимайтесь по темной лестнице, что заэкраном. Вот это переживание! Все равно что побывать в таинственном кабинетедоктора Калигари. Век будете меня благодарить.

Пожимая ему руку, я воззрился на него в изумлении.

— Бог мой! — воскликнул я. — Ну и ручища Увас! Не та ли это лапа, что высунулась в темноте из-за книжных полок в «Коте иканарейке», схватила и утащила адвоката, пока он не прочел завещание?

Формтень посмотрел на свою руку, зажатую в моей, и рассмеялся.

— А вы славный мальчик! — сказал он.

— Стараюсь, мистер Формтень, — ответил я. —Стараюсь.

Войдя в зал, я вслепую пробрался по проходу, нащупалметаллические поручни, по ступеням просцениума поднялся к вечно погруженной вотьму сцене и нырнул за экран, чтобы взглянуть на великих призраков.

Иначе как призраками их и нельзя было назвать. Высокие,бледные, темноглазые — герои иллюзий своего времени. Мне они казалисьскрученными, словно мягкие белые конфеты, так как я смотрел на них под углом. Вполном безмолвии они жестикулировали и шевелили губами, дожидаясь, когдазаиграет орган, но музыка все не начиналась. А на экране быстро мелькали кадрза кадром, и то появлялся Фербенкс с перекошенным лицом, то таяла, словно воск,Гиш, то толстяк Арбэкль[74], похудевший из-за того, что ясмотрел на него сбоку, бился усохшей головой о верхний край экрана исоскальзывал в темноту, а я смотрел на них и чувствовал, как у меня под ногами,под полом, мечутся волны, как колышется пирс и кинотеатр, тонущий вовздымающейся воде, кренится, потрескивает, дрожит, сквозь щели в доскахпроникает запах соли. Все новые картины, светлые, как сливки, темные, какчернила, мелькали на экране, а кинотеатр поднимался и опускался, будтокузнечные мехи, и я опускался вместе с ним.