Чтобы положить конец истерике, он выпил три неразбавленныхвиски, и на помощь пришел мудрый алкогольный фатализм: чему быть, того неминовать, а побарахтаться в любом случае стоит. Решив, что утро вечерамудренее, Фандорин лег в кровать, для верности проглотил еще две таблеткиуспокоительного, и ему сразу же приснился успокотельный сон. Будто он умер, нов то же время как бы и не умер. Лежит этакой спящей красавицей в хрустальномгробу и посматривает вокруг. Там, снаружи, гроза, сверкают молнии, дождьколотит по прозрачной крышке, но замечательная усыпальница уютна и надежна.Беспокоиться ни о чем не нужно, идти никуда не нужно, и вообще делать ничего ненужно, потому что любое действие нарушает гармонию. Эта мысль показаласьсонному мозгу Николаса гениальным в своей величавой простоте открытием. Ужеполу проснувшись, он всё продолжал додумывать ее, вертеть так и этак.

Нам только кажется, будто с нами что-то происходит и что мыперемещаемся во времени и пространстве. Нет, мы, то есть Я, — единственнаяфиксированная точка во всем мироздании. Вокруг может твориться что угодно, номоя незыблемость гарантирована, улыбался еще не открывший глаза Фандорин.Хрустальный гроб — отличный образ, подумал он, потягиваясь. Но тут за окномдействительно грянул гром, задребезжали залитые дождем стекла, и под напоромветра распахнулась форточка. Первое, что пришло в голову испуганновскинувшемуся Николасу, — не переоценил ли он прозрачность и прочность такойнеобычной гробницы.

Сейчас, сейчас растопыренная пятерня подденет за ворот илиза рукав, и тогда сей тесный закут воистину обернется для Митридата Карповаусыпальным склепом. Совершенно невозможно представить, чтобы два изверга,злоумышляющие против самое великой императрицы, оставили в живых свидетелясвоего душегубства. Прикидываться малолетним несмышленышем бесполезно —итальянец видел, как Митя перед светлейшим красовался, чудесами памятливостиблистал.

Зефирка сердито заворчала, цапнула и прижала к грудикакое-то из своих сокровищ, но этого ей показалось мало, и мартышка укусиланастырную ручищу за палец.

Гвардеец чертыхнулся, но руки не отдернул, вот какойхрабрый.

— Крыса! — пропыхтел он. Ну, я тебе… Схватил Зефирку заногу, выволок к свету. Та жалобно заверещала, блеснул зажатый в лапкехрустальный флакон.

— Шишки смоленые! Глядите, Еремей Умбертович, — загоготалПикин. — Никакой не Ворон склянку стащил, а иная птица, сорока-воровка! Зрянапугались. Ну-ка, что там у ней еще за добыча.

Митя и дух перевести не успел — загребущая рука потянулась кнему сызнова.

Охваченный ужасом, он подпихнул ей навстречу всё, что лежалов надпечье: и съестные запасы, и свою пряжку, и старичкову звезду.

Звезда-то его и спасла.

— Ото! — Пикин с грохотом спрыгнул на пол. — Давайте делитьдобычу, ваше превосходительство. Пряжку вам, печенье с яблоком, так и быть,тоже, а Сашку Невского мне. Алмазы повыковыряю, закладчику снесу, вам же пользабудет — часть долга уплачу.

Жалко стало Мите старичка, а что делать?

— Маленькая какая, будто игрушечная или детская, — рассеяннопробормотал Метастазио (про пряжку — больше вроде не про что). — Ладно, всехорошо что хорошо кончается. К делу, Пикин. Этими камешками вы с долгами нерасплатитесь. А вот если нынче всё исполните в точности, то мы квиты. Кактолько у старухи ночью начнется мигрень и рвота, получите все свои векселя ирасписки. А когда вступит в силу завещание, я вам новый кредит открою, надесять тысяч.

— На пятьдесят, — сказал бравый преображенец. — И еще малобудет, Шишкин корень. Если курносый останется с носом (ха, каков каламбур!), выс Платоном всю Россию в карман положите.

Затопали к выходу. Слава Богу, ушли. Можно было вылезать.

* * *

Вечером ужинали у императрицы в Бриллиантовой комнате, всамом что ни есть ближнем кругу. Сама государыня, августейший Внук без супруги,Фаворит, две старые и очень некрасивые дамы да адмирал Козопуло.

Еще были начальник Секретной экспедиции Маслов и страшныйзуровский секретарь, но эти сидели не за столом, а на табуреточках: первыйпозади императрицы, второй с противоположной стороны, за спиной у князя. Обадержали на коленках по бювару, стопке бумаги, чернильницу с пером — чтоб враззаписать, если ее величеству или его светлости придет на ум какая-нибудьгосударственная или просто значительная мысль.

Правда, за весь вечер такого ни разу не случилось. Наверно,из-за адмирала. Он трещал без умолку, сыпал рассказами и прибаутками, нонеинтересными — всякая история заканчивалась тем, как кто-то навалил в штаны,или протошнился на каком-нибудь высоком собрании, или прелюбодействовал с чужойженой и прыгал нагишом в окно. Одним словом, всегдашние взрослые шутки. Как имтолько не наскучит?

А государыне нравилось. Она до слез смеялась адмираловымисторийкам, особенно если попадались нехорошие слова, несколько раз даже ихповторила. И все остальные тоже хохотали…

Екатерина тут была совсем не такая, как давеча, в МаломЭрмитаже. Одета попросту, в свободное платье и белый тюлевый чепец. Лицоразмягченное, простое.

— Хорошо, — говорила. — Только здесь душой и разнежишься.

На Митин взгляд, место для душевного отдохновения былостранное. В стеклянных шкапах торжественно сверкали имперские регалии: большаяи малая корона, скипетр, златое яблоко, прочие коронные драгоценности. Постенам были развешаны шелковые и парчовые штандарты. Тут бы навытяжку стоять,при полном парадном мундире, а ей, вишь ты, отдохновенно. Должно быть, угосударей душа не от того отдыхает, от чего у обычных смертных.

— Право, отрадно. — Императрица привольно потянулась. —Будто двадцать лет долой. Уж прости, дружок, — обратилась она к Внуку, — чтотвою Лизаньку сюда не зову, больно свежа да хороша. А так рядом с моимистарушками я могу чувствовать себя красавицей. — И, со смехом, взвизгнувшей левретке.— Ах, прости, милая Аделаида Ивановна, про тебя забыла. Нас тут с тобой двекрасавицы.

Собачка рада вниманию, хвостом виляет, а царица лукавоФавориту — да не на «вы», а просто, по-домашнему:

— Горюй, Платоша. Сегодня первый красавец не ты, а вон тотпремилый кавалер. — И на Митю показала. — Играйся, ангел мой, играйся. После,глядишь, и я с тобой поиграю.